Домой возврата нет

— А о чем она? — спросил он.

Джордж смерил его злым взглядом. И не ответил. Все еще накаленный, думая о своем, он зашагал из угла в угол. Наконец остановился у стола, поглядел Рэнди в глаза и с той прямотой, что всегда в нем так подкупала, выпалил:

— Нет, новую книгу я еще не начал!.. Тысячи слов… — Он хлопнул ладонью по обтрепанным гроссбухам. — Сотни идей, десятки эпизодов, кусков, обрывков… но это не книга!.. А ведь время идет! — Тревожные морщины вокруг глаз врезались глубже. — С тех пор, как вышла та книга, прошло уже почти пять месяцев, а у меня вон что творится. — С досадой и яростью он раскинул руки, показывая на весь этот застарелый, невообразимый хаос. — Время уходит, а я и опомниться не успеваю! Время! — воскликнул он, ударил кулаком по ладони и горящим отрешенным взглядом уставился в пространство, словно перед ним возник призрак. — Время!

Время было ему врагом. А быть может, другом. Трудно сказать наверняка.

Рэнди пробыл в Нью-Йорке несколько дней, и друзья разговаривали дни и ночи напролет. Они говорили обо всем, что приходило в голову. Вот Джордж, по обыкновению, беспокойно мерит комнату шагами, говорит сам или слушает Рэнди — и вдруг остановится у стола, нахмурится, оглядит комнату, словно попал сюда впервые, хлопнет ладонью по кипе рукописей и прогудит:

— Знаешь, почему я все это понаписал? Сейчас объясню. Потому что я до черта ленив!

— Ну, по этой комнате не скажешь, что тут живет лентяй, — смеется Рэнди.

— А вот представь, — сказал Джордж. — Оттого-то она так и выглядит. Знаешь… — лицо у него стало задумчивое, — по-моему, в нашем мире прорву работы выполняют лентяи. Они оттого и работают, что так ленивы.

— Что-то я не пойму, — сказал Рэнди. — Но ты говори… выкладывай…

— Ладно, слушай, — вполне серьезно продолжал Джордж. — Работаешь, потому что боишься не работать. Работаешь, потому что должен черт-те как разъяриться, чтобы начать. Это самое трудное. Начать до того трудно, что, уж когда начал, боишься остановиться. Готов на что угодно, только бы не проходить опять через эту муку… ну, и знай работаешь, гонишь быстрей и быстрей… Уже и захотел бы остановиться, так не смог бы. Забываешь поесть, побриться, надеть чистую рубашку, если она у тебя есть. Про сон и то забываешь, а захочешь уснуть — не можешь… лавина сдвинулась, ее уже не остановишь ни днем, ни ночью. А люди говорят: «Почему бы вам разок-другой не сделать перерыв? Почему изредка не выкинуть работу из головы? Почему не передохнуть денек-другой?» А ты просто не можешь… не можешь остановиться… а и мог бы, так побоялся — вдруг придется снова пройти через весь этот ад, когда захочешь продолжать. Говорят, ты жаден до работы, а дело вовсе не в том. Это просто-напросто лень, самая обыкновенная лень, и черт бы ее подрал.

Рэнди опять засмеялся. Не мог не рассмеяться — это так похоже на Джорджа, кто еще способен заявить такое? И забавней всего, что смешную сторону своих теорий Джордж тоже понимает, однако же говорит до отчаяния серьезно. Рэнди представлял, как недели, месяцы мрачных раздумий привели Джорджа к этому поразительному умозаключению, и теперь он точно кит, который долго пробыл под водой и вынырнул, чтобы излиться и перевести дух.

— Что ж, я понимаю, — сказал Рэнди. — Может, ты и прав. Но это, по крайней мере, совсем особенная лень.

— Нет, — возразил Джордж, — а по-моему, это очень естественно. Возьми, к примеру, всех этих типов, про которых мы читаем, — увлеченно продолжал он. — Наполеон… и… и Бальзак… и Томас Эдисон!.. — с торжеством выпалил он. — Все они спят зараз час-два, не больше, и день и ночь на ногах… думаешь, потому, что они так уж любят работать? Да ничего подобного! На самом-то деле они ленивые… они просто боятся не работать, потому что и сами знают про свою лень! Вот честное слово! — в восторге продолжал он. — Все они были такие! Возьми хоть старика Эдисона, — с презрением сказал он. — Прикидывался, будто потому работает круглые сутки, что страх как любит работать!

— А ты не веришь?

— Черта с два я в это поверю. — И Джордж презрительно фыркнул. — Спорим на что угодно, если б узнать, что этот Эдисон на самом деле думал, сразу бы выяснилось, что он бы рад каждый день валяться в постели до двух часов дня! А потом встать и почесываться! А потом еще полежать на солнышке. И поторчать с приятелями возле захолустной лавчонки, поболтать о политике и о том, кто осенью станет чемпионом по бейсболу!

— А почему же он не живет, как хочется, что ему мешает?

— Как что, — нетерпеливо воскликнул Джордж, — лень! Только лень. Он боится дать себе волю, потому что сам знает, до чего ленив! И ему стыдно такой жуткой лени, и он боится, как бы про это не пронюхали! В этом вся соль.

— Ну, это уже другая песня! А отчего ему стыдно?

— Оттого что всякий раз, как придет охота поваляться в постели до двух часов дня, он слышит голос своего старика, — серьезно сказал Джордж.

— Старика?

— Ну да. Родителя. — Джордж энергично кивнул.

— Но ведь отец Эдисона давным-давно умер?

— Ну да… но это не важно. Все равно он его слышит. Только повернется на бок, чтоб соснуть лишний часок-другой, и сразу слышит, родитель стоит внизу у лестницы и кричит: вставай, мол, никудышник, я, мод, в твои годы был бедняк, сирота несчастный, так я об эту пору, бывало, уже четыре часа как на ногах и все дела переделал!

— Вон что, а я и не знал. Отец Эдисона был сирота?

— Ну, ясно… все они сироты, когда орут на тебя с утра пораньше. И в школу-то они ходили за шесть миль, не меньше, и всегда босиком, и всегда валил снег. О, господи! — Джордж вдруг рассмеялся. — Все папаши ходили в школу будто на Северном полюсе, не иначе. Все до единого. Потому и вскакиваешь спозаранку, потому не даешь себе роздыха: по-другому-то жить боишься, страх берет, потому что в тебе говорит проклятая кровь Джойнеров… Ну и вот, боюсь, так оно и будет до конца дней моих. По субботам, когда я вижу, как «Иль де Франс», или «Аквитания», или «Беренгария» бросают якорь и разворачиваются, когда вижу скошенные назад трубы и белую грудь быстроходных океанских пароходов, и у меня перехватывает дыхание, и я вдруг слышу пение сирен, — я тотчас же слышу и голос своего родителя: он кричит мне из далекого далека, кричит, что я бездельник и никудышник. И только я размечтаюсь о тропических островах, о том, как своей рукой срываю плод хлебного дерева или как разлягусь под пальмой на Самоа и меня будет обмахивать листом тамошняя красотка, на которой только и надето что наимоднейшее ожерелье, — я тотчас слышу голос родителя. Только размечтаюсь, что кейфую в сказочной Фландрии, вокруг бегают жареные поросята, а рядом бочка и из крана прямо в рот льется пиво, — тотчас же слышу голос родителя. Вот так-то совесть и делает всех нас трусами. Я ленив, но всякий раз, как я поддаюсь своему низменному «я», родитель кричит на меня, стоя внизу у лестницы.

Джорджу было над чем ломать голову — и он только о своих затруднениях и говорил, а Рэнди слушал внимательно и все понимал. Но однажды, к концу его пребывания в Нью-Йорке, Джордж вдруг спохватился, — как же это Рэнди так надолго оставил свою работу? И он спросил Рэнди, как ему это удалось.

— А у меня нет работы, — тихо, с обычным смущенным смешком ответил Рэнди. — Меня выгнали.

— Ты хочешь сказать, этот мерзавец Меррит… — вспылил Джордж.

— Ох, да он не виноват, — прервал Рэнди. — Он просто не мог иначе. На него нажимали те, кто над ним, вот ему и пришлось меня выгнать. Он сказал, я не делаю дело, и это верно, дела у меня не идут. Но только Компания не понимает, что они теперь ни у кого не пойдут. Вот уже примерно с год все застыло на мертвой точке. Ты же видел, что творилось в городе, когда приезжал. Как только у человека заводился лишний грош, он тут же пускал его в земельные спекуляции. Больше ни о каких делах и речи не было. А теперь, после краха банка, с этим, понятно, тоже покончено.