Домой возврата нет

Все это звучало так нелепо, что Рэнди хотелось взять приятеля за шиворот и хорошенько встряхнуть. А досадней всего, что на самом деле Джордж куда лучше всех этих разглагольствований. Сам должен бы знать, какая все это дешевка и фальшь. Наконец Рэнди не выдержал и спокойно сказал:

— Право, Джордж, кому-кому, а тебе уж никак не к лицу разыгрывать раненого фавна.

Но Джордж так увлекся своим бредом, что пропустил слова друга мимо ушей. Он лишь рассеянно буркнул: «А?» — и опять принялся за свое. Всякий «истинный художник», говорил он, обречен, в обществе он всегда отверженный. «Племя непременно изгонит его», таков его удел.

Ну и околесица! Рэнди потерял терпенье.

— Черт побери, Джордж, что с тобой? Что за чушь ты несешь? Ниоткуда тебя не изгнали! Просто ты нажил кой-какие неприятности в родном городе. Пыжишься, произносишь разные громкие слова насчет «красоты» и «правды»! Тьфу! Тогда, черт возьми, перестань обманывать сам себя. Ты что, не понимаешь? Вот она, правда: первый раз в жизни ты чего-то добился в своем деле. Твою книгу хвалили в печати, она хорошо разошлась. У тебя теперь твердая почва под ногами, можешь двигаться дальше. Так откуда же тебя изгнали? Из Либия-хилла тебе пишут угрожающие письма, вот ты и почувствовал себя изгнанником, но, черт возьми, Джордж, ты уже многие годы изгнанник! И притом по своей воле! Ты же сам знаешь, у тебя и в мыслях не было вернуться домой. Но едва нашим захотелось пустить тебе кровь — и ты уговорил себя, будто это они тебя изгнали! А твои рассуждения, будто «красоты» можно достичь, только если сбежишь куда-то от жизни, которую хорошо знаешь, — да разве это правда? Совсем наоборот. Ты же сам двадцать раз мне об этом писал.

— То есть? — угрюмо спросил Джордж.

— Да возьми, к примеру, хоть свою собственную книгу — все, что в ней есть хорошего, написано не потому, что ты сбежал от жизни, а потому, что вошел в нее, сумел понять жизнь, которую хорошо знал, и написать о ней, — разве не так?

Джордж молчал. Лицо его, мрачное и злое, понемногу оттаивало, смягчалось, и наконец он поднял глаза и невесело усмехнулся.

— Не знаю, что на меня находит, — сказал он. Покачал головой, словно ему стало стыдно за себя, и засмеялся. — Ты, конечно, прав, — серьезно продолжал он. — Все справедливо. И так оно и должно быть: писать надо о том, что знаешь. О том, чего не знаешь, писать невозможно… Оттого-то меня так и злят некоторые критики, — свирепо прибавил он.

— Это почему же? — спросил Рэнди, довольный, что друг наконец заговорил разумно.

— Да ты и сам знаешь, — сказал тот, — ты же видел рецензии. Кое-кто писал, что моя книга «слишком автобиографическая».

Это было поразительно. У Рэнди еще отдавались в ушах вопли оскорбленных либияхиллцев, а в комнате еще не смолкло эхо несусветных тирад Джорджа в ответ на этот вой, — и вдруг… уж не ослышался ли он? В полнейшем изумлении он сказал:

— Так ведь книга и правда автобиографическая, с этим не поспоришь.

— Да, но не слишком автобиографическая! — убежденно возразил Джордж. — Напиши они наоборот — «недостаточно автобиографическая», тогда было бы в самую точку. Вот что мне не удалось. Вот это и правда плохо. — Никаких сомнений, он говорил то, что думал. Лицо его вдруг исказилось от ощущения неудачи, от стыда. — Мой юный герой — бревно, самодовольный болван, завистник, настоящий Дедал — таким я сам изобразил себя в своей книге. И в этом ее слабость. Ну да, я знаю, в книге полно автобиографического, и тех мест, где правда, я не стыжусь, но конек, которого я оседлал, оказался слабоват. Это не настоящая автобиография, теперь-то я это понимаю. И понимаю, почему потерпел неудачу. Потому что ездок не тот. Вот в чем мой промах. Вот тут-то и сказывается все, что я накрутил насчет молодого гения, молодого художника, насчет роли раненого фавна, как ты выразился. Накрутил — и от этого исказился угол зрения. В узких рамках, в самых разных поворотах я вижу остро, тонко, проницательно, в точности улавливаю каждую мелочь на манер Джойса, а вот когда беру шире, картина получается фальшивая, манерная, неистинная. А решает все как раз способность видеть шире.

Он и в самом деле так думал, и это его сокрушило. Рэнди понимал, как он страдает. Но сейчас он, видно, опять ударился в крайности, и опять ему лихо. Если подходить с такой высокой мерой, то все на свете неудачники. И Рэнди сказал:

— Но разве есть на свете совершенство? Кто его достиг, скажи на милость?

— Да очень многие! — нетерпеливо возразил Джордж. — Толстой в «Войне и мире». Шекспир в «Короле Лире». Марк Твен в первой части «Жизни на Миссисипи». То есть, разумеется, совершенства и они не достигли, это никому не удается. Но они промахнулись, стреляя в правильном направлении: они выстрелили чуть дальше, но их не калечило тщеславие, не сковывала проклятая застенчивость. Вот что ведет к неудаче. Вот на чем я споткнулся.

— Тогда как же тут помочь?

— Выложиться до самого конца. Ничего не пожалеть. Выдоить из себя все, до последней капли, чтоб ничего не осталось. Уж если становишься одним из героев своей книги, так ни о чем не умалчивай, изволь увидеть и нарисовать себя таким, какой ты есть, — давай все, плохое и хорошее, ложное и истинное, — так же, как ты должен увидеть и изобразить любого другого героя. Долой фальшивую личность и фальшивую гордость, долой мелкие чувства и уязвленное самолюбьишко. Короче говоря, надо убить раненого фавна.

Рэнди кивнул.

— Верно. И как же теперь? Что будет дальше?

— Не знаю, — чистосердечно ответил Джордж. И взгляд у него был растерянный. — Понятия не имею. И не в том дело, что я не знаю, о чем писать. Господи! — Он вдруг рассмеялся. — А ведь есть такие — одну книгу напишут, а на вторую их уже не хватает — больше им сказать нечего!

— Тебя это не волнует?

— Вот уж нет! Меня тревожит совсем обратное! У меня слишком много материала. Он наступает со всех сторон. — Джордж обвел рукой громоздящиеся по всей комнате кипы рукописей, казалось, они вот-вот рухнут. — Иной раз я думаю, что же мне, черт возьми, делать со всем этим, какую подобрать раму, какую придать форму, какой выбрать путь, в какое направить русло. — Он сильно стукнул кулаком по колену, и в голосе его зазвучало отчаяние. — Иногда мне и вправду кажется, человек перестает писать, потому что его захлестывают всяческие эмоции.

— Значит, ты не боишься иссякнуть?

Джордж громко рассмеялся.

— Иногда мне этого даже хочется, — сказал он. — Как подумаешь, что в один прекрасный день, может, после сорока, я исчерпаю себя и стану наподобие верблюда жить за счет собственного горба, на душе сразу вроде спокойнее. Да нет, на самом деле, я, конечно, так не думаю. Исчерпать себя — это худо… это как смерть… Нет, я беспокоюсь о другом. Мне надо найти свой путь. — Он помолчал, пристально глядя на Рэнди, опять ударил кулаком по коленке и воскликнул: — Форму! Форму! Понимаешь?

— Да, — ответил Рэнди. — Кажется, понимаю. А как ты ее найдешь?

Лицо у Джорджа было недоуменное. Он помолчал, подыскивая слова.

— Я ищу форму, — сказал он наконец. — По-моему, что-то вроде этого люди понимают под вымыслом. Пожалуй, что-то вроде легенды. Своего рода предание, что ли… сотканное из всего, что я знаю, из всего, что видел. Понимаешь, не подлинные события, не просто рассказ о моей жизни, но что-то более подлинное, чем сами события, выжимка моего жизненного опыта, заключенная в такую форму, чтобы каждый мог приложить ее к себе. Таковы лучшие вымыслы, согласен?

Рэнди улыбнулся и ободряюще кивнул. Джордж молодчина. О нем можно не беспокоиться. Он выберется из трясины. И Рэнди весело сказал:

— А новую книгу ты уже начал?

Джордж снова заговорил торопливо, сбивчиво, и глаза опять стали беспокойные.

— Да, я уже много написал, — сказал он. — Вот видишь гроссбухи (на столе высилась кипа потрепанных гроссбухов) и вон рукописи (он обвел руками комнату), — это все новое. Я написал, наверно, полмиллиона слов, а то и больше.

И тут Рэнди сделал промах, который в простоте душевной так часто делают обыкновенные смертные, разговаривая с писателями.