И даже когда я смеюсь, я должен плакать

— Настоящий или не настоящий — это и Каддафи неизвестно. Иракцы категорически утверждают, что ты настоящий. Вот ведь спектакль! Так если ты будешь изображать у нас Волкова и мы немедленно раздуем шумиху…

— Но я не имею ни малейшего представления о способах обогащения плутония!

— Это совсем не обязательно. Ты все еще не понимаешь? Каддафи тоже не имеет представления, поэтому его можно убедить, что ты настоящий Волков.

— А Волков, который у него? Он же действительно специалист, ядерщик! Он же действительно может построить такую установку!

— Это знаешь ты, это знаем мы. Но Каддафи очень подозрителен, он легко может поверить, что имеет дело с аферистом, собирающимся построить ему установку, которая не будет работать, — по нашему заданию, например, или по заданию американцев. А когда запахнет жареным, соответствующая спецслужба похитит и вывезет его из Ливии.

— Но его Волков — высокообразованный человек — не такой нуль в ядерной технике, как я! Всю его биографию спецслужбы Каддафи могут проследить и проверить!

— Они уже делают это. И все равно Каддафи сомневается, что у него настоящий Волков.

— Но почему?

— Мотек! Хусейн и его люди поверили, что ты настоящий. Разве они не убеждали тебя, чтобы ты преодолел свои моральные сомнения? Вот видишь!

— А с вами у меня нет моральных сомнений?

— Нет, потому что правота на нашей стороне. Настоящему Волкову было безразлично, на кого работать, — лишь бы хорошо платили. У нас теперь есть шанс, что опасения Каддафи быть обманутым превратятся в уверенность, что Волков, которого он купил, фальшивый. Мы хотим, чтобы он обезвредил Волкова.

— Ты имеешь в виду: приказал убить.

— Может быть, и так, мотек. Главное — обезвредить! Представь себе, что Волков построит Каддафи новую бомбу! Тогда этот фанатик станет, наконец, тем, кем хочет: властелином мира. И может не оставить от этого мира камня на камне. Начнет он с нас, с Израиля. Он же поклялся, что нас уничтожит. Это клятва, которой он останется верен во что бы то ни стало. Вокруг нас много таких, мотек, кто дал бы подобные клятвы. Но мы предпочитаем жить. То, что мы с тобой сделаем, — наименьшее зло, и ты единственный, кто может предотвратить большое несчастье.

— А если я это действительно смогу, Волков будет убит.

— Ты хочешь подождать, пока он при помощи новой бомбы создаст для Каддафи возможность убить миллионы ни в чем не повинных людей?

Миша сопит, вздыхает и потеет.

— Конечно, я этого не хочу, — говорит он глухо. — Но я не хочу быть повинным в смерти человека.

— Этого человека не заботит, что он будет повинен в смерти миллионов людей. Поэтому мы и вывезли тебя из Ирака!

— Ах, мотек, если бы вы меня там оставили! Я уже примирился с тем, что они меня убьют. Я сыт по горло такой жизнью. С меня довольно. Эта жизнь меня не касается. Я почти дождался того, что, наконец, все будет кончено. А теперь все это начинается снова. Я больше не могу этого выдержать. На меня возлагают ответственность за миллионы людей! Люди! Какое мне дело до них? Разве хоть один из них когда-нибудь побеспокоился обо мне? Разве кто-нибудь из них хоть раз помог мне? — Миша делает несколько глотков из бутылки, потому что его горло пересохло от проклятого хамсина, и сопит. — Я больше не хочу! — кричит он. — Я больше не могу! Делайте, что хотите! Убейте меня! В конце концов, не важно, кто это сделает. Я… — Миша кладет мокрые от пота руки на стол, на них — мокрое от пота лицо и плачет, и не может остановиться.

Руфь Лазар сидит неподвижно и дает ему выплакаться.

Лишь когда у Миши перехватывает дыхание и плач сменяется прерывистыми всхлипываниями, она встает, подходит к нему, гладит его по волосам и говорит тихо и серьезно:

— Бедный, бедный мотек, — говорит Руфь. — Я понимаю тебя. Но ты тоже, пожалуйста, пойми нас!

— Нет-нет! Я сыт по горло… Я хочу умереть! Сделайте мне одолжение, убейте меня, пожалуйста!

— Мы не сделаем тебе этого одолжения, мотек, — говорит Руфь, она говорит тихо, печально и ласково. — Ведь всерьез ты этого не хочешь.

— Не-ет, я этого хочу!

— Нет, не хочешь! Ты хочешь жить, как и все. Мы все непременно хотим жить на свете, и это естественно. Это люди довели мир до такого состояния, что в нем не хочется жить. Люди — исчадия ада! Но ты хочешь быть тем, кто приведет в исполнение их смертный приговор?

— Я вообще ничего больше не хочу, только одного: умереть… — говорит Миша. — Я… я просто больше не выдерживаю!

— Миша! — кричит Руфь внезапно так громко, что он вздрагивает всем телом.

— Ч-что? — спрашивает он и испуганно смотрит на Руфь.

— Немедленно прекрати, черт возьми, себя жалеть! — кричит она. — Ты думаешь — ты единственный на свете, с кем люди плохо обходятся? Таких миллионы, много миллионов. Тебя приговорили к смерти и пытали, и предавали, и обманывали, и похищали — и как ты реагируешь? Ты умоляешь: убейте меня! Вместо того, чтобы сказать: я не желаю этого терпеть, я буду защищаться.

Миша все еще всхлипывает, дрожит всем телом и смотрит на Руфь.

— Что стало с твоими мечтами? С твоим проектом эко-клозета? С кузиной Эммой Плишке в Бруклине? С твоей любовью к Ирине из Димитровки? Все стало безразлично?

— Ты-ты-ты… знаешь… об этом?

— Я многое знаю о тебе, мотек.

— Но-но как?

— Ты не понимаешь? У нас действительно хорошие спецслужбы.

Миша всхлипывает, глотает слезы и давится. Он раздумывает и говорит:

— Это же снова надувательство — извини, мотек! Если я сейчас сделаюсь для вас Волковым, да еще так успешно, что Каддафи убьет настоящего как афериста, вот тогда мне уж точно несдобровать!

— Почему?

— Ну, потому, что тогда все поверят, что я действительно Волков!

— Напротив. Если ты будешь изображать Волкова — я точно скажу тебе, как, где, и когда, — и мы добьемся того, что настоящий Волков будет обезврежен, то мы представим всем средствам массовой информации неопровержимые доказательства того, что ты не Волков, а Миша Кафанке.

— Неопровержимые… доказательства?

— Ну так что, ты все-таки предпочтешь остаться в живых, да?

— Скажи мне, что это за доказательства!

Телефон на столе звонит. Руфь Лазар снимает трубку и называет себя. Потом она недолго что-то говорит на иврите и вешает трубку.

— Это профессор Берг. Сейчас он выезжает к нам, и мы поедем в Димону. Мы должны обсудить, что ты должен делать.

— Подожди, подожди! Ты сказала, что у тебя есть неопровержимые доказательства, что я — это я.

— Да, у меня есть.

— Тогда скажи мне, что это за доказательства!

— 17 марта 1987 года в Ротбухене ты был в ресторанчике «Золотая гроздь» и выпил бутылку шампанского «Красная Шапочка» в полном одиночестве, чтобы отметить свой день рождения, двадцатипятилетие?

Миша встает, шатается, хватает себя за горло и хрипит:

— Это же невозможно…

— Возможно. Итак, в день рождения ты напился пьяным, да или нет?

— Да, но…

— Подожди! И там было несколько парней, у которых был праздник на предприятии, и они тоже напились?

Миша смотрит на Руфь как на явление Пресвятой Девы.

— Отвечай!

— Да, там было несколько парней с VEG, народного имения, фермы по разведению…

— Вот именно, это была свиноферма, да?

— Да, свиноферма… Эти типы ко мне приставали и раньше… говорили, что я жидовская морда.

— А вечером 17 марта в этом кабаке они напились и снова начали приставать к тебе, — говорит Руфь. — А ты не стерпел и дал одному парню в морду. Тогда ты защищался, мотек!

— Да… Но как…

— Подожди, мотек, подожди, давай без спешки! Значит, ты вмазал этому типу, некоторые посетители были на твоей стороне, и началась крупная драка.

— Да.

— …В конце концов хозяин побежал к телефону и вызвал полицейских…

— Я этого не выдержу…

— …и они забрали вас в участок, всех до одного.

— Мне… все это только снится…

— Нет, ты не спишь, мотек. И тебе любопытно, что мы еще знаем. В участке вопошники сделали то, что делают с пьяными во всех участках. Без долгих дискуссий. Они сунули вас в камеры вытрезвителя, а на следующее утро опрашивали для установления ваших личностей: адрес, профессия, отпечатки пальцев. Верно?