Новый мир. № 8, 2000

Последовательные сионистские симпатии Набокова как будто не вписываются в ставший хрестоматийным уже его образ человека, демонстративно далекого от политических страстей. Сия схема верна, но только до определенных пределов.

…Современному израильскому читателю, надо думать, любопытно будет прочитать и следующую строчку письма русского писателя, где тот выступает за создание на территории Палестины государства Израиль за два года до его официального провозглашения: «В человеческом смысле палестинская „проблема“ так очевидна… да что мне тебе об этом говорить». И притом акцентирует свое отношение саркастическими кавычками. Полагаю, что эти слова «любопытно будет прочитать» и читателю российскому.

В этом же письме, замечает Левинг, «следует коронная набоковская декларация, позже неоднократно повторенная в интервью, но сформулированная, по-видимому, задолго до письма к школьному другу: „Я ничего не понимаю в политике; ею руководят ныне либо благонамеренные тупицы, либо лукавые подлецы“».

В 1967 году писатель собирался провести с женой часть августа во Французских Альпах, но отказался от заказанных номеров в гостинице в знак протеста против политики Франции на Ближнем Востоке в период Шестидневной войны. Можно себе представить изумление администрации, извещенной о мотивации своего несостоявшегося постояльца. Триумф еврейского оружия Набоков отметил поздравлением своему хайфскому другу: «…всей душой глубоко и тревожно был с тобой во время последних событий, а теперь ликую, приветствуя дивную победу Израиля».

Еще один забавный эпизод этой увлекательной публикации. Самуил Розов был одним из отцов «Лиги за отмену религиозного диктата в Израиле». И Набоков в 60-е годы в знак дружбы и поддержки его гражданской позиции выслал ему «чечик» на 50 долларов — анонимное пожертвование («говорю „анонимное“, потому что из принципа не состою членом ни одного клуба, ни одного общества, ни одной организации»).

И в Садах Сахарова — правозащитном месте журнала — Набоков оказывается из главных героев. Владимир Гершович рассказывает историю, как в апреле 1974 года в Иерусалиме на квартире ныне покойного профессора Шломо Пинеса собираются люди, желавшие как-то помочь томящемуся в советских узах Владимиру Буковскому, в тот момент брошенному в штрафной изолятор, где он держал голодовку.

Пинес был человек яркий, с большой географией в биографии (что свойственно многим людям его поколения), переводчик Маймонида, специалист по средневековой еврейской философии и мистике и раннему христианству.

Один из предложенных планов спасения Буковского поражает воображение:

«Надо найти путь к Пеле… и пусть этот Пеле перед матчем на весь стадион крикнет: „Свободу Буковскому!“ И тогда все болельщики узнают имя Буковского, и советской власти, по понятным причинам, ничего не останется делать — только освобождать». Но поскольку непонятно было, с какого боку подкатиться к «этому» Пеле, возник проект обращения к Набокову ничуть не менее фантастический. Однако же письмо, в котором имя Владимир (Набоков, Буковский, тюрьма и централ) многообразно повторялось, было заговорщиками отправлено.

Вопреки кажущейся безнадежности проекта он удался. Приводится ответное письмо Веры Набоковой, написанное по просьбе мужа, с орфографией, включающей давно уже археологические «i», отвердевающие на концах завершенных согласными слов «ъ» да не обитающие в моей клавиатуре яти. В конце концов произошло чудо: мэтр опубликовал в «The Observer» краткое воззвание «Help!» в защиту Буковского. Заслуживает внимания очень набоковская характеристика советских вождей как существ, «лишенных всякого воображения».

На «Улице Жаботинского» ожидаешь встречи с сионизмом, и это ожидание оправдывается, но в совершенно неожиданном изводе: во вполне академической статье Владимира Хазана с вполне академическим названием «Из истории национальной библиотеки в Иерусалиме» речь идет об одном из проектов комплектации библиотеки в конце 50-х годов, инициатором которого был парижанин, участник Сопротивления («резистанса»), чудом избежавший рук гестапо, Яков Борисович Рабинович. Кстати сказать, масон, как и почти все его окружение, задействованное в этом благотворительном проекте. Так сказать, жидомасонский заговор в действии.

«Национальная, она же Университетская, библиотека Израиля… как и всякое крупное книгохранилище, — мир, хранящий бессчетное число неразгаданных тайн, былей, походящих на миф, и мифов, неотделимых от были. Словом, духовный космос, в котором большая история и частная человеческая жизнь образуют необычайно плотную человеческую гравитацию». Вот начало статьи, наполненной десятками ярких персонажей, сюжетов и судеб.

Руководство библиотеки просит расположенного помочь Рабиновича выслать книги Бердяева, Лосского, Зеньковского, Мочульского, Ильина (Владимира, а не боготворимого теперь в России Ивана), Ремизова, Федотова, Шмелева — тот высылает, и за книгами сразу же выстраивается очередь.

Интересная деталь: состоящий в переписке с Рабиновичем заместитель директора библиотеки доктор Йоэль просит своего корреспондента перейти на французский — сам он недостаточно хорошо владеет русским, а с русскоязычными сотрудниками тоже не густо. Как же с тех пор изменился израильский культурный пейзаж!

Михаил Агурский (1933–1991) с «Эпизодами воспоминаний» дислоцирован на Холме памяти. В 1997 году в Иерусалиме увидели свет его мемуары «Пепел Клааса», не вызвавшие, кажется, в России ни малейшего отклика. Автор, в силу разных причин, изъял из рукописи религиозный сюжет (для внимательного читателя, тем паче дышавшего тем же воздухом, небесследно) — публикаторы сочли возможным его восстановить.

Большой православный роман Агурского — от первого сердечного трепета до окончательного разрыва — полон интимности и захватывающей атмосферы, ничуть не умаленных последующей рефлексией. В «Эпизодах», заслуживающих, как и основной корпус воспоминаний Агурского, отдельного внимания, много выпуклых исторических (церковных и околоцерковных) персонажей. Одним из них удивительным образом, кажется, удавалось избегнуть до сих пор мемуарных сетей, другие хотя и известны, но достаточно скудно, совершенно несоразмерно их личностной яркости и притягательности, третьи, о которых много уже чего и кем написано, увидены под неожиданным углом. Парадоксально, что такая специфическая фактура материализовалась на иерусалимской скале, а не на московском суглинке.

Вообще говоря, многообразные и неизменно высокого (в том числе и эстетически высокого) качества материалы, не относящиеся к разряду изящной словесности, бросают беллетристике опасный вызов. В «Иерусалимском журнале» есть хорошая, добротная проза, но Львиные ворота, в которых она собрана, как-то бледнеют рядом с происходящим на иных улицах и холмах.

«Иерусалимский журнал» сам по себе смотрится как большой роман со множеством интриг, неожиданных сочетаний лиц и обстоятельств, музыкально перекликающихся друг с другом и захваченных единым потоком. Вот доживающего последние дни Изю Малера везут в каталке из французского хосписа (как раз напротив Старого города) на вернисаж его выставки, завершившейся уже после смерти художника. Брошенный в советский застенок безобиднейший из всех когда-либо живших и живущих, абсолютно беззащитный маленький Илья Бокштейн1 (возникающий, кстати сказать, и в мемуарах Агурского) пишет ночью на нарах свои первые стихи, а большой любитель поэзии староста барака Кархмазян, в бериевские времена министр юстиции Армении, спасает ему жизнь (Леонид Финкель, «Материал, из которого сделаны гении»). «Новые наступают времена, — говорит Агурскому священник из тогда еще Загорска, отец Николай. — Христианство возвращается к евреям. Мы, христиане из язычников, отходим. Наше время истекает». «Меня это ошеломило». Андрей Синявский «всем тоном, мимикой, пластикой, прищуром и оскалом, даже помимо прямого смысла своих полулекций-полупроповедей» внушает юным рижанам, «что есть эстетические ценности повыше либеральной поэзии послехрущевского периода» (Роман Тименчик, «Восемь с половиной сносок к статье об Изе Малере»), Набоков благодарит своего хайфского друга за присланный ящик любимых им апельсинов («благополучно дошедших на днях помплимусов»), между тем отправитель «помплимусов» Самуил Розов уже завершил свой жизненный путь, и благодарственное письмо становится «образчиком потустороннего диалога, в полной мере соответствующего… набоковскому миру». «Реабилитировавшая Монмартр» (как сказано о ней Оцупом) поэтесса Лидия Червинская по заданию Сопротивления живет с двойным агентом Шарлем Ледерманом, внедренным гестапо в группу Якова Рабиновича; влюбившись в Шарля, она предает группу, почти все арестованы, многие погибают, член группы Игорь Кривошеин, сын царского министра и главы правительства Врангеля, проходит нацистский лагерь и потом оказывается в советском. Дочь участника заговора и покушения против Гитлера (в 1944-м), с 1954-го по 1969-й председателя Бундестага ФРГ Карла Герстенмайера — Ирина пишет со своими израильскими друзьями письмо Набокову, чтобы побудить его поддержать Буковского. Иосиф Бродский — несостоявшийся доброволец Войны Судного дня — получает отказ в израильском посольстве в Вашингтоне и («Израиль меня обидел») лишается таким образом возможности вписать батальный эпизод в свою биографию (Эстер Вейнгер, «Не усложняйте мне жизнь»). Папа Римский просит у Шломо Пинеса автограф на оттиске его статьи об Иисусе.