Избранное

Сейчас, живя в своем доме, он каждый день испытывал невероятную усталость — видимо, сказывались пробелы и недостатки в питании. Вот так, влачишь жалкое существование и не можешь даже обеспечить себя сносным питанием, чтобы поддержать свою жизнь. Ты похож на гусеницу шелкопряда, которая вытягивает переднюю часть своего туловища в поисках пищи, а тутовых листьев вокруг нигде нет. Ты похож на собаку, которая чует запах мяса, но не может добыть даже самой жалкой кости. Она крутится волчком, роет передними лапами землю, подобострастно виляет хвостом или держит его торчком, жалобно скулит, теряя свое собачье достоинство, а заодно и энергию, ловкость, свою собачью стать, даже цвет своей шкуры. И все это ради какой-то несчастной кости! О Всевышний создатель, сколь ты жесток!.. А тут еще его жена, Цзинъи, с ее кулинарными способностями. Как она стряпает?! Каждый день непременно что-то изгадит, так что и кусок не лезет в рот. И все такое грязное, тошнотворное! Делает все так, словно хочет специально ему досадить, поиздеваться, унизить, растоптать. Его охватывает неприятное беспокойство даже тогда, когда он ест мясное блюдо, потому что в этом доме все подменяется и вместо мясного бульона ему подают пустую похлебку, а вместо мяса какие-то худосочные куски и кости… Но спокойствия нет даже тогда, когда ему с грехом пополам удается смириться и преодолеть все эти неприятности, потому что он то и дело слышит восклицания: какое нынче дорогое мясо; на те деньги, на которые куплено мясо, можно добыть целую кучу редьки и растянуть удовольствие. От этих слов каждый кусочек мяса застревает в глотке. Тебя охватывает ужас, тебе кажется, что этот кусок мяса не для тебя, ты его не достоин. Наконец до тебя доходит: она надеется, что ты в конце концов поймешь свой грех — увлечение скоромными блюдами. Она ждет от тебя заявления, что в следующий раз ты мяса есть не станешь. Да, да, больше я мяса есть не посмею!.. А между тем дети вторят матери, подпевают ей, вместе с ней они насмехаются над его гастрономическим пристрастием, издеваются над ним… Это же убийство! Почему умерщвление естественных желаний человека доставляет им всем такое удовольствие — даже невинным детям? Почему?

А как Ши Фуган… прочитавший множество книг, умеющий разговаривать на разных языках, исходивший в своей жизни немалое число дорог и путей, умеющий делать много разных дел? Что в своей жизни ел он? С раннего детства его, наверное, кормили сливочным маслом, сыром, сметаной, медом; он пил коровье и козье молоко и рыбий жир, лакомился пунцовыми ягодами клубники; он ел печеную пулярку и жареного гуся, говядину с томатами и суп из бычьих хвостов, салат с крабами, черную и красную икру, мясо тунца, мороженое, попивая при этом апельсиновый или лимонный сок; он наслаждался мясом поросенка и молодой телятиной, кексом и тортом, вареньем и джемом из кленовой патоки; он пил кофе и шоколад, потягивал из стаканчика виски… У него было все, он припадал к неистощимому источнику, питавшему его своими живительными соками. Вот откуда этот широкий культурный кругозор!.. Ах, если бы я воспитывался и рос так же, как он! Я, несомненно, тоже смог бы сделать нечто полезное, приносящее людям счастье. Если бы страна Ни Учэна вот так же растила своих детей, то у каждого человека кипела бы кровь, каждый был бы готов пойти на смертный бой с врагом, не боясь положить голову за отечество!

Но у людей существуют еще и другие желания, запросы, появляются свои горести, свои порывы горения и безумия — словом, разные чувства, которые кипят и клокочут, проявляясь во всех своих оттенках. Ни Учэн учился за границей в ту пору, когда там большой популярностью пользовались разного рода новые теории, касающиеся исследований человеческого духа. Кругом бушевали страсти, бурлили дискуссии. Понятно, что Ни Учэн тоже соприкоснулся с новыми учениями, и ему казалось, что его словно окропили божественной влагой и он прозрел, восприняв грозное слово самого Будды. Новые еретические и бунтарские идеи в один миг сорвали мрачные покровы, плотно обволакивавшие его душу, и вот он, совершенно нагой, словно оказался в громадном зале перед тысячами глаз, уставившимися на него, освещенный мощными тысячеваттными прожекторами. Ему мучительно стыдно, он не знает, куда ему деваться. Прошлое кануло, умерло, как исчезает вчерашний день. Он достиг предельной черты, чтобы вступить в новую жизнь. Массивное здание его духа, строившееся двадцать с лишним лет, вдруг с грохотом рухнуло, и из-под обломков поднялся нагой человек. Это я сам! Взгляни же назад, посмотри на свои родные места, на своих предков, жену, семью. Ведь ты по-прежнему корчишься где-то на дне глубокой мрачной ямы, придавленный сверху тяжелым грузом. Но сейчас твои глаза, сомкнутые тысячи лет, наконец-то распахнулись.

Ах, Европа, Европа! Как мне не подражать тому, что в тебе есть! Стоит лишь взглянуть на вашу одежду, вашу стать, лица, украшения, на вашу обувь и манеру ступать по земле, не говоря уже о танцах. А ваши обычаи, ваше умение общаться между собой. Разве это странно, что отпрыск землевладельца, приехавший сюда на учебу из какой-то деревеньки Мэнгуаньтунь или Таоцунь, Лицзява или Чжанто, вокруг которых раскинулись солончаки, топи да песчаная пустыня, при одном взгляде на европейских женщин мгновенно немеет, словно пораженный громом, таращит глаза и изо рта у него течет струйка слюны! И в тот же миг в памяти встает его страна, родная деревня и семья, с ее целомудренными вдовами-героинями и с теми, кого ожидает та же участь. И когда он все это вспоминает, ему тут же хочется запалить огонь и сжечь живьем и самого себя, и свою семью Ни, и этих Цзянов — сжечь все до основания, до последней собаки и курицы. О, величественная, цветущая Срединная империя с пятитысячелетней историей и богатой культурой! До чего ты докатилась!

Итак, он принял помазанье божественной влагой. Но что делать дальше? Что, вообще, он может сделать, что он сделал раньше, чего он сможет добиться в будущем? В этот момент ему подвернулся приятель, такой же, как он, студент, отпрыск зажиточных родителей (как говорится, из тех, кто носит «шелковые штаны» [143]), сын министра из правительства Бэйянской клики [144], приехавший за границу, чтобы нанести на себя позолоту и обрести глянец. Соученик и приятель поделился с Ни Учэном опытом развлечений в заморской стране. Барчук имел деньги, поэтому прекрасные феи с парижских тротуаров, охотно привечавшие подобных клиентов и бравшие с них деньги и подарки, с большим удовольствием затаскивали его к себе. После полученного удовольствия он с сигаретой в руках брал газету и, удовлетворенно попыхивая, принимался за чтение. Но фея не давала барчуку расслабиться и, обращаясь к «шелковым штанам», вопрошала: «Ты все? Если да, то прошу к двери, адью!» Этот барчук, шалопай и пакостник, погрязший в утехах и вине, приобрел известный жизненный опыт, ставший для него возбуждающим импульсом. Он поднял проблему удовольствий на государственную высоту и возвел ее в ранг национального достоинства, сделав вывод, что без социальной свободы и благосостояния государства не может быть индивидуума. В противном случае даже любовь с потаскушкой лишается всякого очарования.

А как сам Ни Учэн? Право, о нем не стоило и говорить! Высокий, статный, он был уверен в своем превосходстве над приятелем — порядочным недотепой, хотя тот только что возвратился из Парижа. Что до знаний, то приятель не годился Ни Учэну в подметки. Но беда была в том, что у Ни Учэна не хватало главного: не было положения, денег, собственности, акций и поддержки влиятельного лица. Он мог вдоль и поперек изучить и глубоко постигнуть учение о «либидо» и «эго», но все равно его знания не могли принести ему ни малейшего удовлетворения и не могли улучшить его жизнь, скорее наоборот, они доставляли ему еще больше горя и разочарований. Увы, эти знания были тем более бесполезны на родине. Вот Цзинъи то и дело твердит о его распутстве, чуть ли не развращенности, о его мотовстве. Эх! А ведь на самом деле он в своей жизни ни разу по-настоящему никого не любил, ни разу не испытывал удовлетворения… Ну а те несколько случаев его «распутства» — они лишь кинули его на дно мрачного ущелья. Он пытался себя оправдать, но в своих оправданиях не находил утешения, не видел в них даже проблеска света. Во сне он несколько раз видел себя стоящим в большом зале совершенно голым под взорами множества людей; естественно, он не чувствовал ни малейшего воодушевления, наоборот, он испытывал стыд. Ему хотелось куда-нибудь скрыться, сжаться, как это делает черепаха, которая втягивает голову под панцирь. Он чувствовал себя преступником, которого должны непременно схватить и осудить. Но скрыться некуда!