Леденцовые туфельки

Я вздохнула.

— Тьерри, — сказала я. — Ничего страшного. И тебе вовсе не обязательно лгать мне.

— Лгать тебе?

— Насчет сына.

Он так и застыл в смятении; я даже без гранитной плиты легко могла себе представить, что творится у него в душе. Он побледнел, на лбу выступили капли пота, и гнев, только что сменившийся страхом, вновь мгновенно охватил его, точно принесенный каким-то злым ветром. Он встал, вдруг став грозным и неуклюжим, как медведь, смахнул со стола кофейную чашку и так стукнул по столешнице, что шоколадки в ярких разноцветных обертках разлетелись во все стороны.

— У моего сына все нормально, — сказал он твердо, но, пожалуй, чересчур громко для такой маленькой комнаты. — Алан торгует недвижимостью. Он полностью самостоятелен и давно от нас откололся. Я редко с ним вижусь, но это вовсе не значит, что он меня не уважает... не значит, что я не горжусь им!.. — Теперь он уже орал так, что Розетт зажала ручонками уши. — А кто тебе сказал, что это не так? Неужели Ру? Неужели проклятый ублюдок пытался что-то разнюхать?

— Ру не имеет к этому ни малейшего отношения, — сухо заметила я. — Но если ты стыдишься собственного сына, разве ты сможешь когда-нибудь по-настоящему полюбить Розетт?

— Янна, прошу тебя!.. Дело совсем не в этом. Я вовсе его не стыжусь. Но он был моим сыном, а Сара больше не могла иметь детей, и мне просто хотелось, чтобы он...

— Был идеальным. Я понимаю.

Он взял меня за руки.

— Я все смогу вытерпеть, Янна. Обещаю. Мы найдем самого лучшего специалиста в этой области. И у нее будет все, чего она пожелает. Няньки, игрушки...

«Снова подарки», — подумала я. Словно подарки способны изменить его истинное отношение к ней. Я покачала головой. Душу не переменишь. Можно лгать самому себе, притворяться, надеяться — но все равно в итоге останешься в той стихии, где был рожден.

Он, должно быть, прочел это по моему лицу и сразу помрачнел, осунулся, плечи обвисли.

— Но ведь все уже почти готово, я обо всем договорился, — промямлил он.

Не «люблю тебя», а «все уже почти готово».

Во рту у меня было горько, и тем не менее меня охватила странная радость. Словно какая-то отрава, застрявшая у меня в горле, вдруг сама выскочила оттуда...

Над дверью звякнули колокольчики, и я, не думая ни секунды, сложила вилкой пальцы, отгоняя беду. Да уж, от старых привычек так просто не избавиться. Я этим жестом не пользовалась уже несколько лет. И все же победить внутреннюю тревогу не сумела — мне казалось, что любая мелочь способна сейчас пробудить иной ветер, Ветер Перемен. А когда Тьерри ушел и я осталась одна, мне показалось, что я слышу в этом ветре чьи-то голоса, голоса Благочестивых, и чей-то далекий смех.

ГЛАВА 10

17 декабря, понедельник

Так значит, вот дело в чем: все кончено! Ура! Произошла какая-то ссора — видимо, из-за Ру. Ох, я едва дождалась конца уроков, чтобы броситься к нему и все ему рассказать. Вот только нигде так и не смогла его отыскать.

Я даже съездила в ту ночлежку на авеню Клиши, где, по словам Тьерри, до сих пор проживал Ру, но, когда я постучалась к нему в номер, дверь мне никто не открыл, а потом вылез какой-то старик с бутылкой в руке и наорал на меня за то, что я шумлю. На кладбище Ру тоже не было, и на улицу Святого Креста он не заходил, и я в итоге сдалась, но все же оставила ему в той мерзкой гостинице записку с пометкой «Срочно» — надеюсь, ему ее передадут. Если, конечно, он туда вернется. Потому что теперь и туда уже наверняка явилась полиция и всех задерживает.

Когда к нам пришли полицейские, я решила, что это за мной. Уже стемнело — было, наверное, около семи, — и мы с Розетт ужинали на кухне. Зози куда-то ушла, а мама надела свое красное платье, и мы наконец-то остались только втроем...

Вот тут они и явились, эти два офицера, и сперва я по глупости решила, что с Тьерри случилось что-то ужасное, причем по моей вине — из-за того, чем мы с Розетт занимались в пятницу вечером. Но оказалось, что и Тьерри тоже пришел с ними. Выглядел он прекрасно, вот только был еще громогласней и веселей, чем обычно, и чаще обычного повторял свое «salut-mon-pote»; но кое-что в цветах его ауры говорило мне, что он просто притворяется веселым, желая обмануть полицейских, которых, собственно, сам и привел, и от этого я опять страшно разнервничалась.

Оказалось, что полицейские ищут Ру. Они проторчали у нас в магазине не менее получаса, и, хотя мама отослала нас с Розетт наверх, я все равно исхитрилась подслушать почти все, о чем говорили внизу, хотя и не совсем поняла некоторые детали.

Речь шла, по-моему, о каком-то чеке. Тьерри говорил, что выписал его Ру — он хранит корешки чеков и всяких квитанций, — а Ру попытался этот чек подделать и перевести на свой счет гораздо большую сумму, чем была выписана.

Тысяча евро — так они сказали. Это, по словам Тьерри, называется мошенничеством, и за это можно отправиться в тюрьму, особенно если открыть счет на чужое имя, снять с него деньги, пока никто в банке ни в чем не разобрался, а потом исчезнуть без следа, не оставив даже адреса.

В общем, примерно так они говорили, но в отношении Ру это, по-моему, просто глупо: ведь всем известно, что никакого счета в банке у него нет; да он никогда ни у кого ничего бы и не украл, даже у Тьерри. Однако он действительно исчез без следа. В той гостинице его не видели с пятницы, и на работе он тоже не появлялся. А это означает, что я, возможно, последний человек, который его видел. Это также означает, что он и сюда вернуться не сможет, потому что его тогда сразу арестуют. Какой все-таки дурак этот Тьерри! Ненавижу его! Вполне возможно, что он сам все это и подстроил, желая отомстить Ру!

Мама и Тьерри еще долго спорили, когда полицейские уже ушли. И мне отлично было слышно, как орал Тьерри. А мама все старалась его вразумить и говорила, что это наверняка какая-то ошибка, — но я чувствовала, что Тьерри от этого только сильнее заводится и все повторяет: «Не понимаю, как ты после этого можешь его защищать?» Он называл Ру преступником и дегенератом, что означает «бездельник» и «человек, которому нельзя доверять», и говорил: «Янна, опомнись, еще не поздно», — и наконец мама потеряла терпение и велела ему уйти; и он ушел, оставив после себя в нашем магазине часть своей ауры, похожую на мутноватое облачко с дурным запахом.

Когда я спустилась вниз, мама плакала. Она, правда, сказала, что вовсе и не плачет, но я-то видела! И аура ее совершенно померкла, потемнела, и лицо у нее стало совсем белым, если не считать двух красных пятнышек на скулах под глазами; она сказала, чтобы я не тревожилась, что все будет хорошо, но я понимала — она лжет. Я всегда знаю, когда она говорит неправду.

Просто смешно, когда взрослые твердят детям: «Все в порядке. Все хорошо. Я тебя ни в чем не виню; это была просто случайность». Пока Тьерри торчал внизу, я только и думала о том, как мы с Ру встречались у могилы Далиды и каким потрепанным и несчастным он мне показался. Я ведь тогда и знаком Кукурузного Початка его отметила, чтобы дать ему хоть немного благополучия и удачи...

И теперь мне хотелось бы знать, уж не я ли всему этому виной? Я легко могу себе представить, как Тьерри выписывает чек, а Ру потом говорит мне, что ему «сперва кое-что нужно уладить», и просто приписывает ноль к указанной сумме...

Нет, все это глупости! Ру — никакой не вор. Нет, он, конечно, может стащить несколько картофелин с края поля, или несколько яблок из чужого сада, или несколько початков кукурузы с делянки, а то и рыбы в чьем-то частном пруду наловит, но денег он никогда не крал. Нет, на него это совсем не похоже.

Но потом в голове у меня начинают копошиться новые мысли. А что, если это некая месть? Что, если он пытался возместить то, чего ему явно недодал Тьерри? Но еще хуже — если он сделал это для меня и Розетт?

Тысяча евро — целая куча денег для таких, как Ру. Возможно, этой суммы хватит даже на то, чтобы какое-нибудь судно купить. Купить плавучий дом, поселиться там, все уладить. Открыть счет в банке. Начать откладывать деньги для своей семьи...