Избранное (Дорога. Крысы. Пять часов с Марио)

XVI

Итак, иди, ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем… [73] Но когда я подумаю о том, как мы развлекались… да, славно мы развлекались! — веселым я тебя никогда не видела, Марио, даже во время свадебного путешествия, а этим все сказано. Вален говорит, что брачная ночь — это далеко не сахар, и я, конечно, с ней соглашаюсь, не могу же я сказать ей, что ты повернулся на другой бок; да и день тоже — все проводят его роскошно, кроме нас с тобой; я помню, в Мадриде: «Зайдем в кафе?» — «Как хочешь», — «Пойдем в театр?»— «Как хочешь», — неужели ты не мог отвечать иначе, дурак ты набитый? Женщина — существо беззащитное, Марио, она нуждается в руководстве, горе ты мое, и поэтому я была бы в ужасе, если бы вышла замуж за коротышку, ведь и рост должен вызывать уважение, так и знай, хоть тебе и покажется это глупостью. Только тебе все было трын-трава: на витрины ты и смотреть не желал, на уличную толпу — ноль внимания, кино — и говорить нечего, бои быков тебе не нравились. Скажи честно, Марио, по-твоему, это свадебное путешествие? Мало того: вид у тебя всегда был как на похоронах, ты словно думал о чем-то другом, как и тогда, когда ты вернулся с войны, дружок, — этого я не забуду, пока жива; все в ту пору были как сумасшедшие, только ты один был как в воду опущенный, и ведь ты еще победил, а что было бы, если бы вас разбили?.. Нет на свете человека, который мог бы понять тебя, Марио, дорогой мой, и я страдаю оттого, что никто не понимает, что ты ненормальный, и я не говорю, что в жизни нет неприятностей, — они есть, но надо взять себя в руки; я считаю, что надо пользоваться жизнью, послушал бы ты маму, она всегда повторяла: «Детка, мы живем один раз», — сказано просто и будто бы не так уж умно, но если вдуматься, то в этой фразе заключена глубокая философия, в ней большой смысл, Марио, больший, чем это кажется поначалу, а ты только и думаешь что о недостатках. И я не хочу сказать, что в жизни не бывает несправедливостей, бедствий и всего того, о чем ты говоришь, но ведь так было всегда — разве нет? — всегда были бедные и богатые, Марио, это закон жизни, пойми ты это. С тобой можно лопнуть со смеху, милый: «Наш долг — вскрывать недостатки», — вот так! — сказал — припечатал, да только нельзя ли узнать, кто тебе это поручил? Тебе поручили преподавать, Марио, вот ты и стал преподавателем, а для того, чтобы разоблачать несправедливость, существуют судьи, для того, чтобы облегчать горе, — благотворительность, а вы становитесь просто невыносимы со своей амбицией, взять хоть этого чертова дона Николаса; я просто не понимаю, как это люди могут читать «Эль Коррео», — ведь она из рук валится, дружок, там все только про бедствия, про нищету, про то, что у детей нет школ, что в тюрьмах холодно, что чернорабочие умирают с голоду, что крестьяне живут в нечеловеческих условиях, но нельзя ли узнать, чего вы добиваетесь? Хоть бы раз высказались ясно! Ведь если крестьянам дать лифт и отопление, то они уже не будут крестьянами, не так ли? — мне кажется — может быть, я ничего в этом не понимаю, — это то же самое, что с бедняками: ведь они всегда будут, такова жизнь, вот что я скажу, а если такова жизнь, то и незачем строить серьезные лица — вот еще выдумал! — тебя только тогда и раскусишь, когда ты выпьешь две рюмки, ты не представляешь, как мне было стыдно за тебя, когда ты бросал в фонари пробки от шампанского на вечере у Валентины! И уверяю тебя, я это предчувствовала, клянусь! — как только мы вошли и я увидела Фито Солорсано и Ойарсуна, я сказала себе: «Марио либо забьется в угол, либо устроит представление». Ведь я знаю тебя, милый, недаром я прожила с тобой больше двадцати лет. И то же самое было в Мадриде с Энкарной, когда ты прошел по конкурсу, — ты, конечно, выпил, еще бы! — и я держу пари на что хочешь, что празднование не кончилось пивом и креветками. А куда вы отправились потом? Дорого бы я дала, чтобы узнать это, Марио, ты и представить себе не можешь, — я уверена, что тогда ты смеялся больше, чем теперь, это уж точно, и особенно меня бесит, что с посторонними ты ведешь себя совершенно иначе, чем со своей женой. Скажи мне — да тут и спорить не о чем! — добра тебе от дона Николаса не было, сам знаешь, одно зло, и сколько бы он там ни изворачивался, а все-таки издалека видно, чтó он за птица, и на том спасибо. Он поднимает на смех все на свете, и видно издалека, чтó он за птица, да и как тут не увидеть! — и уж мне-то, даю тебе слово, его сплетни вовсе не смешны и его рассказы тоже, — вспомни хоть тот, как его посадили во время войны. Можешь ты поверить хоть одному слову из того, что он рассказывал, будто бы кто-то выстроил их и сказал капралу: «Я отвечаю за триста шестьдесят семь человек; если их окажется триста шестьдесят шесть, пойди на улицу и хватай первого попавшегося, а если их окажется триста шестьдесят восемь, возьми последнего из шеренги и расстреляй»? Басни! Конечно, последним в шеренге был он сам, иначе история уже не была бы смешной, но можно ли поверить хоть одному слову из этого рассказа? В крайнем случае я могу допустить, что сказано это было смеха ради, для забавы, чтобы время скоротать, — не очень-то весело сидеть сложа руки взаперти, с тремястами красных, ни поговорить ни с кем нельзя, вообще ничего. Не выношу я его, можешь мне поверить, и ничего не могу с собой сделать: пусть у него хорошо подвешен язык и пусть он замечательно пишет — это уж как тебе будет угодно, я не спорю, — но он интриган и злой человек, он уж и не знает, что еще придумать, чтобы тиснуть в газету и начать склоку. Теперь я вот что скажу тебе, Марио, в жизни у меня не было большей радости, чем в тот день, когда он поместил ту заметку в «Эль Коррео», где говорил, что уходит, — это когда заместителем директора назначили его брата Бенхамина, помнишь? — и сказали: «Если ваш брат Николас распояшется, вы будете уволены», — и, по-моему, это просто замечательно, да, замечательно, это законная защита, своим местом дон Николас, конечно, не очень-то дорожил — он ведь достаточно богат, — ну а ради брата ему пришлось вести себя поосторожнее. А в конечном счете — много шуму из ничего, этот хитрюга по-прежнему гнет свою линию, исподтишка все делает по-старому, сперва было притаился, а потом — снова-здорово, опять за свое. И уж до чего высокомерен этот милейший дон Николас! — а ведь папа его помнит, ты не поверишь, это человек самого низкого происхождения, его мать прачка или еще того хуже, и меня очень удивляет, что порядочные люди оказывают ему такое внимание; ведь как бы он там ни был умен, а все же — чего можно ждать от сына прачки? — я имею в виду, в интеллектуальном смысле, Марио, — ну можешь ты мне это объяснить? Папа всю жизнь повторял — каждый раз, как видел кого-нибудь из этих типов, что выскакивают как мыльные пузыри: «Светлые головы появляются только в четвертом поколении» — вот как он говорил. И не спорь ты со мной, Марио, — папа может тебе нравиться или не нравиться, но он не кто-нибудь, ты это сам знаешь, — он сотрудничает в ABC испокон веку, не с сегодняшнего дня. Вспомни, какой великолепный реферат по педагогике написал он для тебя, когда ты проходил по конкурсу, а потом ты и не вспоминал о нем, и ему, бедному, это, конечно, было больно, хотя он, по деликатности своей, ни разу об этом не заговорил. Бедный! Ты представить себе не можешь, сколько времени он потратил на этот реферат, дружок! — он даже два раза говорил с деканом, доном Лукасом Сармиенто, когда тот был у нас; у меня не было ни минуты покоя — помню, как будто это было вчера, — я крутилась, как волчок: «Вы не могли бы устроить это дело?» — представь, в тебе была вся наша жизнь. А ведь если разобраться, так папа вовсе не обязан был это делать, в конце концов, ты всегда шел по ложному пути, можно подумать, что ты жил на Луне. Нет, ты только полюбуйся на себя: папа потратил столько времени, а ты пошел представляться без реферата, — а ведь это было необходимое условие! Это ни у кого в голове не укладывается, вот как, а ты еще твердил, что считаешь это исследовательской работой, и пол-года бегал по архивам, — пустая трата времени, ну посуди сам! — ты просто бесподобен, дружок; я с наслаждением закатила бы тебе оплеуху за то, что ты поставил меня в неловкое положение, как и тогда, когда ты сказал «до свидания» тому оборванцу у аптеки Арронде. А бедный папа так помог тебе, но едва все кончилось, только тебя и видели, написал ему благодарственное письмо — и дело с концом. Бедный папа! По-моему, он не спал с неделю, честное слово, я помню, как он говорил: «Я не историк, но попробую, попробую», — он головы не поднимал, клянусь тебе! — целую неделю не поднимал головы. Ясно, что стоящий человек есть стоящий человек, и ведь не я это выдумала, — он проделал за тебя работу над книгой, Марио, и ты должен был оказать ему хотя бы минимум внимания; и не говори, что я не сказала тебе об этом — надо было издать ее в «Каса де ла Культура», я говорю так не потому, что я его дочь, — и он был бы просто счастлив, бедняжка, так и знай, ему ведь немного надо. Но чуткостью ты никогда не отличался, Марио, это сущая правда, благодарственное письмо — и конец делу. Я не стану говорить теперь, что папин реферат был трудной и сложной работой, — это не так, я согласна, но он был великолепно написан, не спорь со мной; я, правда, ничего в этом не смыслю, но, поскольку дело касалось тебя, я прочитала его три раза — подумай только! — и я была в восторге, ты и представить себе не можешь, — весь этот ретроспективный метод, или как он там называется, — ну вот когда историю изучают не с начала, а с конца и пятятся назад, как раки, потому что войны и тому подобные вещи происходят не просто так, а из-за чего-то и, как говорил папа, — у него было такое легкое перо! представь, у меня в комоде до сих пор лежит экземпляр, — «таким образом мы восходим от следствий к причине». Я не сомневаюсь, что тебя приняли только ради папы, — никогда ничего нельзя сказать с уверенностью, но в данном случае тебе повезло: хоть ты был и добросовестен и прочее, но такой прекрасной работы, как папа, тебе сроду не написать; папа замечательный человек, Марио, и если даже я до утра буду говорить о том, какой он хороший, я и сотой доли не скажу, и будь уверен, что он непременно приехал бы вчера, если бы не был таким стареньким, ведь он, бедный, совсем плох, это сущая правда, Хулия говорит, что он и из дому-то не выходит, да оно и понятно: ведь в Мадриде такое движение! — но телеграмму он прислал изумительную, Марио, она полна глубочайшего смысла и к тому же так прекрасно составлена, что хоть я и старалась быть мужественной, но не могла удержаться и расплакалась, — подумай только, как, наверно, он был расстроен, бедняжка! Ну а что касается Константино, то, по зрелом размышлении, ему лучше оставаться дома, он ведь и знаком с тобой не был. Мне и без того не нравится компания Марио, и пускай это, по-твоему, предрассудок, но я не считаю этого мальчика своим племянником, ничего не могу с собой поделать: мне кажется, у него на лице написано, что он рожден от греховного сожительства, так и знай. В каком виде я застала их, Марио! — посмотрел бы ты на этот срам! Это было в тот день, когда наши взяли Сантандер, — в жизни этого не забуду, — они валялись на ковре и обнимались — какой ужас! — я и вспоминать об этом не хочу. А он, бесстыжий, еще сказал: «Мы играли, bambina», — наглец этакий, я прямо чуть в обморок не упала. А между прочим, я готова поклясться, что Галли нравилась я, но Хулия сама с ним заигрывала, ну а он ведь не дурак, он знал, с кем что можно, — не стал же он подъезжать ко мне; меня все это ужасно злило, но я и не пикнула — мне было стыдно, понимаешь? — так что мама ни о чем не догадывалась, пока Хулия не стала полнеть, и тогда она повезла ее в Бургос, а потом — в Мадрид. Можешь себе представить, каким ударом это было для мамы, царство ей небесное, — ведь она была такая корректная, из такого хорошего общества, а про Хулию весь город болтал; это ты витаешь в облаках, дружок, — я никогда не могла этого понять, — но о Хулии каждая собака знала, ведь, как ни старайся, а таких вещей не скроешь. Бедняжка мама, что ей пришлось пережить! Достаточно сказать, что она даже в Рим писала — этим все сказано, — она хотела расторгнуть первый брак Галли, понимаешь? — но у него, кажется, было двое детей, и это очень плохо; говорят, что дети в таких случаях просто беда, через них не перепрыгнешь. А папа, несмотря ни на что, держал себя очень мило: «И этот тип еще заставлял меня здороваться на итальянский манер!» — представь себе, при всем своем монархизме он был в бешенстве, да нет, в бешенстве — это слабо сказано: если бы он тогда поймал Галли, он бы его задушил, да оно и понятно. А я, признаюсь, хотела выйти за тебя замуж, чтобы все тебе рассказать, — помнишь, когда мы были женихом и невестой, ты спрашивал меня о Хулии, а я говорила тебе, что все хорошо, что она в Мадриде в Академии художеств? А на самом деле, когда кончилась война, она жила там с ребенком и уже не вернулась, а когда мама умерла, папа переехал к ней и простил ее — подумай только! — а ведь он не разговаривал с ней по крайней мере лет семь. А маме, пожалуй, пришлось еще хуже, — ведь она была такая лакомка, а после этого перестала есть сладкое, можешь себе представить? — и притом навсегда, а ведь это страшная жертва. Ну а я, перед тем как мы поженились, все думала, какое будет у тебя лицо, когда я расскажу тебе про это, я просто дождаться не могла этой минуты, и в поезде все тебе сказала, — помнишь? — и ты не поверишь, как ты меня рассердил! — ты был так снисходителен, у тебя в жилах лимонад, а не кровь: «Господь милостив; во время войн все рушится», — ну что общего имеют войны с целомудрием? — я готова была убить тебя, ведь если я чем-то и могла утешиться после истории с Хулией — то есть не утешиться, а… ну, словом, ты меня понимаешь, — так это, рассказав тебе о ней, и говорила себе: «Он прямо похолодеет», — а тебе хоть бы что, совсем как тогда, когда я со всех ног прибежала рассказать тебе историю с Максимино Конде, чтобы ты написал роман, а ты и не посмотрел в мою сторону: «Он и так несчастлив», — ну что это за выходки? И вот что меня возмущает, Марио: если такие вещи для тебя и не имеют значения, все равно ты должен был поблагодарить меня за то, что я не из того теста, потому что, если хочешь знать, я могла бы проделать то же самое с Эваристо, или с Пако, или с моим подопечным легионером, или с кем-нибудь другим, с тем же Галли — стоило мне захотеть, имей в виду, — а я вот не сделала из уважения к известным устоям, но сегодня эти устои, кажется, вызывают лишь смех, и я уж не знаю, до чего мы дойдем, и если найдется теперь порядочная и честная женщина, то это чистая случайность. Скажи мне вот что, Марио: захотел ли бы ты жениться на мне, если бы я переспала с Галли Константино? Ведь не захотел бы, правда? Тогда почему же, сумасброд ты этакий, ты так снисходителен к моей сестре? Надо быть справедливым, дорогой, Хулия, скажем прямо, была бесстыдница, а ты еще болтаешь что-то про войну! — ведь, когда вы заведете речь о войне, вы готовы белое назвать черным, ни больше ни меньше; то, что произошло с Галли, ты оправдываешь, а сам — ведь у нас все было по-другому, мы уже получили благословение и все такое — повернулся на другой бок и — «Спокойной ночи», — а это ведь не пустяк, так ты и знай, и я не смогу забыть такое унижение, проживи я еще хоть тысячу лет, уж ты меня извини, и даже Вален не решилась рассказать об этом, а ведь Вален я доверяю всецело.