Другие барабаны

После этого он разрешил мне купать его в чугунной ванне, воду в нее нужно было наливать из ведерка, согревая на кухонной плите, а потом вычерпывать и выносить в туалет. Я увидел его ноги, они оказались неожиданно длинными, под пледом выглядели короче, он всегда клал на колени плед, говорил, что так чувствует себя защищенным. Это было в две тысячи восьмом, Хани, с тех пор я купал этого человека по меньшей мере пятнадцать раз, а он не может прислать мне чертовых сигарет.

Estocada por cornada, ni el toro ni yo no nos debemos nada,сказала бы моя служанка, любительница затейливых поговорок Что означает: ладно, мы в расчете.

Я сидел на кухне своего дома и прихлебывал бренди из чайной чашки. Бренди был мой собственный, испанский «Bandolero», Пруэнса щедро плеснул его в чашку, поленившись искать стаканы. Мы уже полчаса сидели в моей кухне, в ожидании Байши, но она все не появлялась. Сначала я повел их в спальню, чтобы показать место, где лежала датчанка, исчезнувшая вместе с овечьей шкурой и пистолетом. Я даже контур ее тела обозначил, проведя восковым мелком по полу, и розовые пятна показал, плохо замытые, на стенах и мебели. Я чуть сам не лег на пол между кроватью и окном, изображая Хенриетту — так мне стало весело оттого, что я дома.

Покой и веселье качались во мне, как море во внутреннем ухе, когда сойдешь с корабля на сушу после долгой болтанки, я соскучился по теплому пробковому полу, по ставням, нарезающим полуденный свет серпантином, по медленной лиловой реке за балконным окном, я даже запахи скисшего вина и испорченного сыра вдохнул с удовольствием. Так, наверное, чувствовал себя мореход Ганнон, когда сошел на марокканский берег, он ведь тоже знал, что придется возвращаться, но старался об этом не думать.

— Это же классика, — сказал я, когда мы вернулись из спальни, оставив там меловой контур с раскинутыми руками. — Классическая подстава, преступление с одним подозреваемым. Не знаю, в чем провинилась датчанка — или датчанин? — может, это вообще случайный персонаж, одноразовая салфетка. Ее могли убить просто для того, чтобы отобрать у меня дом. А когда выяснилось, что дом нельзя ни продать, ни подарить, они отправили меня в тюрьму, чтобы я подумал как следует. Не забывайте, что речь идет о половине миллиона, если не торопиться и поискать достойного покупателя. В Лиссабоне убивают за бронзовую ручку от двери, так что удивляться нечему.

Пруэнса выслушал меня молча, только недоверчиво поднял брови, когда я упомянул про полмиллиона. Потом он налил мне выпить, велел успокоиться и сесть на кухне у окна. При этом он жевал высохшее до пыльной корочки печенье, которое нашел на столе, — глядя на это печенье, купленное мной в «Canto idílico», я вдруг осознал, что провел в тюрьме не меньше сорока дней. Я тихонько качался на стуле и понимал, что опьянеть мне не удастся.

На самом деле они — хотел бы я знать, сколько их помещается в это они!— отправили меня не в тюрьму, а в галерею, чтобы я ободрал там музейного тореро. Я должен был стянуть связку коралловых четок с золотой фигой вместо креста, одним словом, różaniec, только с деревенским языческим загибом. Похоже, тореро Бельмонте не был послушным прихожанином, иначе знал бы, что негоже вешать на четки лузитанский амулет, отгоняющий зло. Хотел бы я знать, отчего он умер, и помогла ли ему его бесценная дуля.

Рассказывать следователю об Эшториле я не стану, он и так смотрит на меня, как на клоуна, особенно после нашей поездки на побережье, в коттедж Додо, о котором я говорил с такой уверенностью. Буду рассказывать только о том, что могу доказать, а там посмотрим.

— Когда я пришел сюда, — сказал я, показав рукой на дверь спальни, — было около часа ночи. Тело уже забрали. Лютас Рауба устроил все просто и весело: его человек убил женщину в моем доме, моим оружием и практически в моем присутствии. Не знаю, сколько он на этом заработал, но думаю, что немало, montro de dinheiro.

— А может, вы перебрали дозу и вся эта команда вам почудилась?

— Серверу тоже почудилось? В полночь труп все еще лежал в спальне. Тут все пропиталось кровью, ума не приложу, как чистильщику удалось все так чисто отскоблить!

— Вот тут, где мы теперь сидим? — он лениво листал мое дело, не поднимая глаз.

— Я сам наступил в эту кровь, когда ввалился в кухню!

— Так где же был труп — в спальне второго этажа или на кухонном полу?

— Чистильщик перенес тело со второго этажа вниз, — терпеливо пояснил я. — Но не успел выйти из дома. Он услышал шаги на лестнице и затащил тело в кухню — скорее всего потому, что там есть место, где труп можно спрятать, если что. Открыть крышку погреба, бум, хлоп — и все.

— Принеси ему кровь, — угрюмо сказал Пруэнса. — Не знаю, кто эти люди, так ловко над вами посмеявшиеся, но вы явно друг друга стоите. Поделом вору и мука.

Полицейский вразвалку вышел из кухни и принес из чулана банку с вареньем. Кто-то уже открыл ее и слопал больше половины, на жестяной крышке виднелись вишневые потеки.

— Вот ваша кровь, — сказал он и поставил банку на стол между мной и Пруэнсой.

— Моя?

— Пятна на стенах и мебели, о которых вы говорите. Это вишня, — Пруэнса потыкал в липкую банку пальцем и поморщился. Полицейский понимающе усмехнулся и подал ему кухонную тряпку. Я точно знал, что вишневого варенья в кладовке не было. Там вообще никакого варенья не было, за семь лет я прикончил все запасы, даже горькую лечебную облепиху. На полке стояли пустые банки, которые я не решился выбросить — так некоторые складывают в стол почтовые конверты только из-за того, что они подписаны знакомой рукой.

— Вы не понимаете, инспектор. Я открыл дверь, споткнулся и упал мертвой женщине прямо на спину. Потом я принял душ. А потом отмывал руки жидкостью для мытья посуды, потому что кровь осталась у меня под ногтями, и это была настоящая кровь, черт бы вас побрал. Моя мать — операционная медсестра, а я был донором еще в школе и способен отличить вишневый сироп от любой человеческой жидкости!

— Вот оно что, — Пруэнса зевнул и по-деревенски постучал по губам ладонью. — Ну, раз вы были донором, значит, знаете, что кровь можно носить не только в теле, но и в пробирке. А коли так, ее можно и вылить в назначенное место, например на затылок предполагаемой жертве. Хватит и сотни граммов, чтобы перепачкать руки такому cobarde, как вы.

Он потянулся, встал со стула, кивнул своему помощнику, и оба вышли в коридор, оттуда потянуло дымком и послышался долгий, сочувственный, освобождающий смех, так, наверное, смеялись фиджийские демоны, когда перебрасывались человеком вместо ореха.

Полицейский был тот же самый, что приходил меня арестовывать, я узнал его по усмешке, обнажающей розовые десны до самого верха. Похоже, у них не так уж много людей в департаменте, да и в самой тюрьме тоже — кажется, я знаю всех своих сторожей в лицо.

Я сидел за столом, смотрел на лиловую ветку бугенвиллии в окне и пытался думать. Десять часов, или немного позже — это время, когда человек в шапке выстрелил в Хенриетту. Через полтора часа я выехал из коттеджа, вернее, выбежал на дорогу под проливным дождем, прикрывая голову компьютерной сумкой, и стоял там минут двадцать с протянутой рукой, пока не вымок до нитки. Додо понимала, что быстро мне домой не добраться. При этом они были уверены, что я не выдержу и приеду посреди ночи, один, без полиции, и тогда они покажут мне спектакль с чистильщиком и трупом. Уверены? А чем они рисковали-то? Да ничем. Примчалась бы пара полицейских, походили по дому для приличия, посмеялись бы надо мной, дураком, и уехали с огнями и сиренами. Выходит, сначала мне крутили пленку с актером, притворявшимся женщиной и загримированным вишневым соком, а потом действие перешло на авансцену.

Ясно, что чистильщик замешкался в доме потому, что так было задумано. То есть он вообще не собирался уходить, он сидел на кухне и ждал, пока я приеду из Капарики. Может быть, они с актером Хенриеттой выкурили косячок, сидя на полу, глядя на бьющуюся о стекло бугенвиллию и слушая дождь. Я поймал себя на мысли, что сокращающееся на глазах число участников пьесы вызывает у меня досаду. Лучше бы их было больше.