Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Тебе не хочется отказаться от пари, Алеш?..

— Нет.

— Даже теперь, когда ты увидал, какая я немыслимо противная?

— Тебя бы это устроило, — сказал я.

Ладена не ответила.

Мы смотрели друг на друга дольше, чем я мог выдержать.

Когда я уже совсем готов был объяснить ей, как она мне нравится, она сказала:

— Отнеси меня в постель, Алеш. Меня никто еще никогда не относил в постель…

Я обхватил ее за талию и потом крепко стиснул, подняв на руки.

— В тебе, однако же, есть сила, Алеш. Вот не ожидала!

В то воскресенье это была ее последняя насмешливая фраза.

5

Наше первое интимное знакомство было прямой противоположностью всему, что я себе представлял.

Для меня оно могло бы стать еще и шансом утвердить свою значительность. Я хотел говорить Ладене, как говорил другим, что очень ее люблю, мечтал о ней… мне было любопытно, что будет говорить она; но все произошло совсем иначе — были только огромные Ладенины глаза, перед которыми я, устыдясь, мгновенно позабыл о всех банальных и фальшивых фразочках и до страдания жаждал доказать, что нашим чувствам мы сумеем дать заслуженное выражение. Усталость и взаимная застенчивость ослабили наши объятия раньше времени, и я, едва только оторвался от Ладены, в тот же миг уснул, положив голову ей на плечо.

Проснулся я, когда Ладены уже не было.

На столе она оставила записку.

Не хватает храбрости тебя разбудить. Выла я тут счастлива до такой степени, что целый час не могла найти свои сапоги. И ужасно при этом боялась, что ты проснешься, хотя это не помешало мне доесть влашский салат. Если позвонишь в восемь вечера мне в общежитие, я обязательно там буду.

Ладена.

И вымыла посуду.

Хотя об этом уже не писала.

Я посидел на кухне, выпил залпом стакан воды и начал варить кофе.

Было три часа дня. Я мельком посмотрел на себя в зеркало: глаза были мутные, лицо помято. Я стал тереть виски. Сосредоточиться на чем-нибудь было трудно, и я не сразу свыкся с ощущением, что в доме, кроме меня, никого нет. Хотелось говорить, рассказывать Ладене массу разных разностей: о нашей семье, об отношении к поп-музыке, о туристических поездках, о нашей факультетской группе — обо всем, что мне пришло бы в голову; хотелось говорить свободно, без усилий, без всякого стремленья поражать, интриговать и обольщать. И стало от этого желанья хорошо, спокойно и немного грустно. Я пустил холодный душ и, пока намыливался, соображал, как поступить с Ондроушеком. «Сделаем так, — сказал я себе, — с утра зайду к нему на кафедру, попрошу назначить день и буду заниматься восемь часов в сутки — и еще часик перед сном, для закрепления. Начну немедленно. А вечером позвоню Ладене».

Возможность позвонить Ладене вызвала у меня на весь остаток дня особенное состояние подъема, какого я за чтением конспектов еще не испытывал. Дело пошло на удивленье быстро, за два часа сумел отмахать столько, сколько и за двое суток иногда не получалось. Хотя я не был убежден, что выдержу и дальше такой темп, это немного подняло меня в собственном мнении.

В восемь я оделся и дошел до ресторана.

Позвонил сначала нашим и сказал маме, что пробуду у деда до утра, потом зайду на факультет и где-то к вечерку появлюсь дома. Мама задала мне несколько вопросов, но я с ними благополучно справился, спросил о дедушке, смотревшем с папой телевизор, и повесил трубку.

Ладене я позвонил не сразу, обдумывая, что ей скажу, и стал даже немного нервничать.

Сперва никто не подходил. Потом послышался писклявый голосок какой-то девчонки. Я попросил позвать Ладену и назвал номер комнаты.

— У них, по-моему, там сабантуй, — ответила девчонка.

Похоже было, что она сама не прочь туда податься.

— Я вас заранее благодарю, — сказал я, — но это страшно важно. Может, вы все-таки ее найдете?

Телефон в общежитии был в коридоре, я слышал, как девчонка потопала куда-то, затем попеременно отзывались разные голоса, и наконец раздался тот, который я узнал мгновенно.

— Хорошо, что ты позвонил, — сказала Ладена, слегка запыхавшись.

Должно быть, бежала к аппарату.

— Восемь часов, — начал я совершенно идиотски, — я уже думал, тебя не застану.

— Почему?

— Так…

— Скажи мне что-нибудь хорошее, — зашептала она.

— Я звоню из ресторана… — повернул я голову к бармену.

За спиной у меня играли в карты, никто не обращал на меня внимания, и все-таки я чувствовал себя как на сцене.

— И что? Подумаешь! — отозвалась Ладена.

— Мне с тобой было очень хорошо, — сказал я придушенно.

— Ты меня слышишь? — спросил я, когда молчание слишком затянулось.

— Слышу, — ответила Ладена.

— Что я сказал, ты слышала?

— Да….

— А ты мне ничего не скажешь?

— Ты мой сладкий…

— Что ты сейчас делаешь?

Я вспомнил, как девчонка у телефона говорила о сабантуе, и во мне зашевелилась ревность.

— Шью себе свадебное платье, — невозмутимо отвечала Ладена.

— Свадебное?..

— Что ты удивился? Я тебя не понимаю! Хохмить, так до конца.

— А я найму карету с двумя лошадьми. Хочешь белых?

— Ничего подобного ты не сделаешь, потому что у нас нет на это денег. И говори, пожалуйста, со мной как с человеком. Это платье мне не будет стоить ни кроны, ясно? У Вишни разных тряпок полный гардероб.

— Блеск, — сказал я и немного скис, поскольку сам-то не сумел придумать в этом плане ничего оригинального.

И уже стал прикидывать, не одолжить ли где-нибудь в театре цилиндр и фрак и не явиться ли верхом на ослике. Стал даже думать, где бы такого осла раздобыть. Потом оставил это бесполезное занятие, но неприятный осадок оттого, что я плетусь все время где-то сзади, так и не прошел. Желая показать, что есть у меня и другие заботы, я заметил:

— Сегодня за день отмахал тридцать страниц, недурно?

Ладена ответила, что за меня вполне спокойна — Ондроушека я одолею; потом призналась, что стащила мое фото и прилепила к зеркалу — так что теперь вот каждый час смотрит на нас обоих. Я немедленно спросил, что она делает у зеркала каждый час, неужто все подкрашивается и поправляет волосы? Но и на этот раз она не растерялась, говоря, что волосы не поправляет, а ходит только смотреть на меня.

Наговорила еще разной чепухи, а я пообещал завтра в это время позвонить и разговор окончился.

Явилось несколько ребят с девчонками, они наполнили раздевалку шумом, пока сбрасывали пахнущие холодом пальто, — и я невольно обернулся. Оглядел девушек и, убедившись, что никто из них не сложен, как Ладена, был горд, что она у меня именно такая.

Потом оставил возле бармена на стойке несколько монет и, подняв воротник дубленки, вышел.

Дул неприятно пронизывающий ветер, гнал по пустой дороге снег, а мне было хорошо. Что-то делало мой шаг пружинистым и спорым — наверно, радость. Пускай с Ладеной все в один прекрасный день и кончится, я не был так наивен, чтобы верить в вечную любовь, но в те минуты вновь испытывал то ощущение силы и шального счастья, которое успел уже забыть.

Под вечер следующего дня я шумно ввалился к нам в квартиру. Кроме мамы и четырехлетней Итки, никого не было. Итка строила панельный дом и, когда я хлопнул дверью, закричала:

— Дом рухнул, дядя Алеш!

Мама умиленно улыбнулась внучке.

Маме моей сорок восемь лет, но выглядит она на тридцать восемь. Она светловолосая, высокая — на полголовы выше папы, — окончила педагогический, хоть и не кажется типичной училкой. В последние годы она чуть раздалась — точнее, после моего окончания школы, когда бросила меня воспитывать и стала ведать только хозяйством и бюджетом нашей семьи из шести человек, не считая деда.

Как только я покончил с картофельным рагу, мама начала меня допрашивать:

— Ну что профессор Ондроушек?

— Примет меня в четверг.

— Ты говорил, сегодня, — наморщила она лоб, потом отерла руки концом фартука и посмотрела на меня долгим взглядом.