В движении вечном (СИ)

Но вот случилась одна из бесчисленных по жизни классических вариаций на тему двух гоголевских "иванов". Аналогично повздорив по мелочи, прежние друзья разошлись и разошлись навсегда. Больше Игнат никогда не видел дома среди гостей Валерия Степаныча.

Дома не видел, однако тот был школьным учителем, и, начиная с восьмого, преподавал у них в классе. Теперь Игнат снова наблюдал этого человека, наблюдал на уроках почти ежедневно, однако теперь даже и представить невозможно было прежнее. Невозможно было даже представить, что это тот самый Валерий Степаныч, тот самый, в расплывчатых маслянистых глазках, круглолицый добрячок со всегдашней улыбкой.

Впрочем, ранее мы не раз упоминали по сюжетной необходимости этого человека. Школьное прозвище у учителя Валерия Степаныча было "Дикий".

Подобно и Круглова Галина Петровна вне всевластного преподавательского статуса вполне могла показаться совершенно другим человеком, ведь подобные метаморфозы есть проза житейская. Вот, кажется, по жизни милейший, добрейшей души человек, когда вне обязательств взаимных, а попади к нему в лапки.... Узнаешь.

И Игнат знал!

Он знал, знал, каким совершенно другим человеком могла быть Людмила Петровна с другой стороны. Знали это и многие другие его приятели в группе, нынче точно также сачки и двоечники.

* * *

Где-то к началу третьего месяца учебы пришло ясное понимание, что дальше так тянуть нельзя. Грозовые тучи текущих реалий нависали все гуще, неотвратимей. Лавинный безудержный поток новой информации давно превратился в неподъемную тяжесть, и просвета малейшего не ожидалось никак. Наоборот, крепло осознание того, что к началу сессии положение лишь ухудшится, хоть это уже и не имело никакого значения, как не имеет никакого значения количество лишних блинов для штангиста на неподъемный снаряд.

Хуже некуда была текущая успеваемость, а за постоянные пропуски занятий неоднократно вызывали в деканат. Итак, угроза вылета после первой же сессии становилась все реальнее. Такая перспектива теперь представлялось даже катастрофичнее, чем непреодолеть абитуриентский барьер когда-то, и этот новый "дамоклов меч", даже успев толком нависнуть, уже терзал, резал вживую. Возвратиться на провале в родной поселок под насмешки и зубоскальство исподтишка бывших завистников представлялось теперь не иначе как подлинным адом.

Осознавая, что скользит стремительно по наклонной плоскости, Игнат вдруг спохватывался. Ситуация была предельно ясна. Или смертельная битва, жестокая борьба за выживание, или... в отстой. Необходимо было действовать и действовать незамедлительно.

Однако с чего начать?

Как раз это и было понятно. Очевидно со слабейшего звена. Начинать подвижки логично было именно с того, что сейчас даже чисто интуитивно представлялось наиболее труднопреодолимым.

Круглова.

Впрочем, и помимо всякой интуиции оценочная статистика на практических по математике выглядела наиболее удручающей. Вызовы к доске следовали раз за разом, а в результате:

-- Са-а-вершенно неверно! -- снова и снова топорным обухом в обрыв, и снова очередной "неуд" в журнал.

Проблемы с решением задач были и были немалые. Однако, опять же, что-то на уровне интуиции подсказывало, что не это обстоятельство в данном случае определяет. Определяющим виделось не само умение решать задачи по факту, а именно то явственное, возникшее с первых занятий, почти органическое чувство неприязни.

И начать необходимо именно с этого. Надо попытаться наладить. Подойти, объясниться, довериться.

И вот однажды после занятий Игнат впервые подошел к ней. Подошел к этой самой грозной представительнице свирепой троицы, подошел с понятной робостью, подошел, колеблясь, лишь с крупицей надежды, но... произошло поразительное! -- как неузнаваемо может преобразиться человек в зависимости от того, какая из двух сторон его духовной сущности вдруг проглянет наружу.

Трудно и припомнить сейчас, с чего он начал. Как пытался, слегка заикаясь, сбивчиво, довести, разъяснить свое твердое намерение измениться. Измениться, засучив рукава, взявшись за дело настойчиво, самозабвенно, взяться немедленно прямо с сегодняшнего вечера.

Что он говорил далее? -- нет, нет, и последующих слов ему сейчас не припомнить. Но вот что он прекрасно запомнил и запомнил навсегда -- робость его улетучилась прямо с первых мгновений. Как в недавние школьные времена в час жесточайшей скуки прорывалось наружу "нечто ему досель совершенно не свойственное, циничное и безжалостное", преображая неузнаваемо в миг, точно также неузнаваемо преобразилась и она, эта "самая свирепая представительница". Преобразилась точно также мгновенно, неузнаваемо, но с другим знаком.

Скрипучий, придавленный крючок предстал в одно мгновение в образе обаятельной, чуткой и даже привлекательной женщины. Даже ее лицо, зажатое совсем недавно в непроницаемый свинцовый панцирь, преобразилось мгновенно, неузнаваемо. Теперь и лицо ее, казалось, излучало явственно чуткость, внимательность, лучилось улыбкой, лучилось чем-то родным и близким, знакомым еще сызмальства.

Да, да, слов тогдашних ему теперь не припомнить, он лишь помнит, что уже очень скоро она говорила ему "ты", и он прекрасно запомнил то чувство, что возникло очень скоро после начала беседы. Это чувство пришло незаметно, но твердо, всепоглощающе, пришло взамен прежних неодолимых дистанций. И это была вера, вдохновляющее, светлое чувство, что они теперь заодно.

Помнит он и ее последние слова:

-- Ну, теперь беги! - сказала она напоследок легким голосом. -- Не откладывай.

И он побежал... нет! --- он полетел как на крыльях в свою маленькую общежитскую комнатку. Ведь напоследок он услышал в напутствие несколько слов легким голосом, сказанных как человеку родному и близкому, и это теперь были его крылья, невесомые крылья надежды, что возносили воздушно над прежним: неодолимым, гнетущим. И это прежнее нынче казалось лишь прежним.

И он открыл учебник, открыл тетради, не дожидаясь вечера. Он впервые после школы взялся за домашнее задание в точности так, как приступал некогда в школе к решению трудной задачи, задачи, казавшейся до невозможности сложной. И он просидел также заполночь, до разноцветной истомы в глазах, переворошив целый ворох пособий, конспектов, но назавтра шел на занятия бодро и скоро. Он шел на занятия, не сомневаясь нимало в дальнейшем, ведь теперь на руках у него было главное --- теперь на руках было то вдохновляющее светлое чувство, что они заодно.

Но.

Но через часик всего снова гремело топорным обухом студеное "вы", обрывая внутри, повергая в растерянность, страх; снова при малейшей запиночке прежний придавленный гнутый крючок, вздернув вверх длинный тощий палец, уничижительно гваздал:

-- Са-а-вершенно не верно!.. са-а-вершенно!

* * *

Он, именно Игнат Горанский оказался очередным избранником в злополучной тринадцатой группе образца 1976-года.

И поделом, пришло время по полной ответить за старое. Исток мы знаем, а вот налицо и исход. Вот в данной цепочке событий случайность как "понятая" необходимость.

Именно он Игнат Горанский был избран из немалого числа ничем не лучших оболтусов, но ведь на лбу-то у него это написано не было. Опасались многие, и, предупреждая ужасный финал, решались на аналогичный доверительный разговор.

-- Какая женщина! -- даже восклицал впоследствии Серега Гончар под впечатлением. -- Вот ты... честно скажи, ты бы подумал?

И, не дожидаясь ответа, добавлял совсем иным тоном, качая головой и разведя руки: