Бульвар Постышева

Дело как было: отгуляли какой-то весенний праздник, возможно, Пасху. Гости напились, попели, поплясали, разошлись по домам. Я гляжу: на полу лежит какая-то маленькая зеленая штучка, похожая на маленький телевизор с двумя окошечками. Я в них заглянул, а там цветная пленка, и её можно пальцем вертеть и картинки меняются, а на них такие чудеса выписывают голые тётки с голыми мужиками — загляденье! Я решил, что это кто-то из гостей потерял и спрятал, чтоб потом пацанам показать. А это, оказалось, отчим потерял. Я, конечно, не сознаюсь, но он нашел эту зеленую штучку у меня в столе и всыпал мне ремня.

— За что?! Сам потерял, а меня бьешь!

— Ты мне поговори! — и ещё раз по заднице.

Я вспылил, конечно, схватил пальто, шапку и на улицу. Трое суток я жил в сарае у бывшего одноклассника около автовокзала, пока его мамаша меня утром случайно не заметила и не стуканула моим. Те примчались, увезли меня домой, устроили разбор полётов и промывание мозгов. Говорили, что ночи не спали, глаз не сомкнули, убились искать… и всё такое. Ладно, я их простил и остался дома. Когда пришел мой одиннадцатый день рождения, все гости качали головой, говорили: «Как же так?» — охали, а потом опять напились и всё забыли. Пели, плясали, поздравляли, шутили по поводу того, что я уже всё знаю. (Как будто я раньше не знал?) Отчим снова выронил свой телевизор, а я подобрал и утром, насмотревшись до отрыжки, спокойно отдал его ему. С тех пор ремень меня не касался.

А народу у нас всегда был полон дом.

Моё увлечение охотой поощрялось всячески. На стенах появились трафареты и рисунки животных, на потолке — райские кущи, дом был завален пыжами, гильзами, капканами, литературой и прочим охотничьим хламом. В углу на коврике хрюкал во сне маленький спаниелька, по великому блату привезенный из питомника Вовунькиным отцом. Единственное, чего у меня пока не было, так это ружья.

Занятия спортом, тем более, поощрялись. Родичи знали обо всех моих победах и поражениях от своих друзей. А когда на Постышево переехала семья Говорковых, спортивного народу прибавилось в квартире. Зинка Говоркова — Славкина жена, ещё у ипподрома жила у нас дома, как квартирантка. Ей тогда было, кажется, девятнадцать лет. Моя мать познакомила её с Говорком и, как она сама говорит, поженила. Так что, звезда хоккея стал частым гостем в нашей квартире. Его друзья-хоккеисты, мужики бесшабашные и веселые, тоже заходили с ним. Они рассказывали о своих похождениях на любовных фронтах и учили, как не бояться старших и сильных хулиганов. В частности, пьяный Шарик советовал так:

— Подходят двое, а ты им говоришь: «Вот джинсы, я тот-то, тот-то!» И — в пятак! Понял? Не ссы никого. Вот джинсы, я тот-то, тот-то, и — в пятак!

Я понял. Я не понял, почему их двое. Но я понял, что мне нужны джинсы. И мне их купили. А клюшками Говорок снабжал меня прямо на стадионе. На зависть всем, подъезжал ко мне после игры и вручал свою клюшку. А народ говорил: «Смотрите, Говорок пацану свою клюшку отдал!» Коньки он отдавал мне по окончанию сезона уже дома. И они валялись в «тещенке» всё лето до следующей зимы, как раз у меня нога подрастала, и нужно было меньше надевать шерстяных носков.

Дядя Саша Габасов каждое лето устраивал нас с Вовуней в спортлагерь «Политехник», и теперь у нас была не только дача, но и бесплатный харч в лагерной столовой, палатка и возможность общаться с японцами. Однажды там, на эстраде, выступал какой-то японец-каратист. Ломал доски, кирпичи, показывал Като. Мы с Вовой показали, что тоже кое-что умеем. Он был удивлен, и вручил нам по значку в виде сжатого кулака и сказал, что мы молодцы. Тогда мы впервые услышали слово «киукушинкай» — школа кошки. Я даже на паспорт сфотографировался с этим значком. Потом он у меня куда-то делся.

Вообще-то в «Политехнике» мы почти не тренировались с остальными. Точнее, вообще не тренировались. Мы были «блатными», и наш график тренировок был индивидуальный: бегали кроссы, плавали, пинали берёзы, занимались всякой чепухой. Но когда приходила пора соревнований, Вова выигрывал плавание, а я — кросс. Тогда мы жрали наградные торты, и нас брали на Байкал в составе спортсменов-победителей. А уж на Байкале, в бухте Бабушка, все каньоны были наши, хариус не знал, куда деваться, и студенты ржали, когда мы им запускали очередные мифы.

С конным спортом, к сожалению, пришлось завязать.

Однажды как-то по привычке я приехал на ипподром. А там уже всё поменялось, настроили гаражи, сменились тренеры, знакомые ребята ушли в Армию на Мосфильм в конный полк. Я стоял на крыше нового гаража и смотрел на беговое поле, вспоминая, как мы чудесно здесь проводили время, играя в индейцев верхом на конях. У меня был свой конь по кличке Бич с бубновым квадратом на верхней губе. Я его любил. Я его чистил, чесал гриву, кормил сахаром, водил шагом… Рядом с ухом просвистел обломок бетона. Я обернулся. На пригорке стоял одноногий, паршивый ветеран с наградными колодками на пиджаке и костылями под мышками. Я его помнил ещё с тех времен, когда здесь жил. Кличка у него была Чекист. Он всех донимал, вечно нас гонял, не давал спокойно жить. Мы тогда ещё были маленькими и не могли постоять за себя, а он этим пользовался. Не любили мы его. А он ненавидел нас. И вот эта свинья метнула в меня кусок бетона, совершенно не заботясь, что может проломить мне голову. И стоит ещё орет, дескать, лазят тут по гаражам всякие. Ну, всё! Терпение моё лопнуло. Я спрыгнул с крыши гаража, поднялся к нему, подошел, дал ему в пятак. Он свалился. Я взял его костыли. Один кинул далеко вправо за гаражи, другой — влево, за помойку. И пошёл по своим делам. Краем глаза я увидел недоуменные лица людей за оконными стеклами, которые так и не поняли, что только что сделал пионер с дедушкой-ветераном.

Больше на ипподром я не приезжал.

Зимой же, от нечего делать, мы частенько собирались у меня дома компаниями. Мать любила, когда мы собирались. Она вообще любила гостей. Ей нравилось, что мы веселые парни и умеем шумно проводить время. Вот только она не знала, что это мы называем толканием мифов, и однажды сама попалась на удочку.

Олежка Шемякин, наш приятель, принёс как-то женский парик — редкость необычайная по тем временам. Отлично! Мы одели Олега в мамашину дубленку, предварительно накрасив Олега мамкиной косметикой. Нацепили на ноги её модные замшевые сапоги и пошли на улицу. Надо отдать должное Олегу — в образе девичьем он выглядел классно, ну, в смысле, чувиха получилась симпатичная. У кафе «Волна» мы с ним внаглую обнимались, сводя с ума прохожих. Олег вел себя, как взрослая красивая шлюха, а по мне было видно, что мальчик ещё совсем подросток. Все недовольно хмыкали. А наши парни громче всех возмущались, показывая в нашу сторону, рассуждая, какое падение нравов. Потом Плиса шепнул: «Твоя мать идет».

— Понял! Свинти, Серёга. И пацанов забирай!

Парни испарились. Сделав вид, что не замечаем маманю, мы с Олегом стали ещё больше и нахальней обжиматься и направились прямо к нам домой. Мать в недоумении шла позади и наблюдала, с кем это её сыночка тут шалит.

Дома мы быстренько шмыгнули в мою комнату, и когда пришла мать, то чуть не рухнула с инфарктом, когда увидела, что на моих коленях сидит накрашенная телка и гладит меня по волосам.

— Можно тебя на минутку? — сказала маманя.

— Сейчас, — ответил я, не отрываясь от крали.

— На минутку! — потребовала мама.

Пришлось встать и пойти на кухню.

— Кто это?

— Да так, знакомая одна.

Потом был долгий диалог, который, явно, нервировал маманю и веселил меня.

— Ладно, расслабься — это Олежка Шемякин.

Мать не поверила, пока Олега не снял парик.

— Вот охламоны! Чуть с ума меня не свели! А я думаю, что это за проститутку ты в дом приволок? Вот, балдежники…

И всё в таком духе. Но зато повеселились.