Лев, глотающий солнце.

Ты будешь стареть, Анна, думал он с блуждающей по губам и скрывающейся под усами, странной улыбкой, у тебя проступят морщины и вокруг глаз, и на шее, потускнеют глаза… Зачем тебе все это?

Когда он приостанавливался и наклонялся — не коричневая ли шляпка гриба притаилась среди желтой травы — ему казалось, что Анна, идущая с ним рядом, тоже останавливается, и ее легкие шаги замирали, как пугливые дневные тени.

Ночами он теперь был на даче один. Он ложился на тахту и так остро чувствовал присутствие Анны здесь, рядом, что иногда вскакивал и включал свет, чтобы убедить себя: он и в самом деле на кровати один, она там, у себя, прикованная к матери, охраняемая теткой.

Но едва комната вновь погружалась во тьму, ее прохладная рука касалась его плеча, ее нежные, полудетские губы, его горячих губ, и он, уже весь, забывшись, потеряв ощущение нереальности происходящего, погружался в ее океаническую глубину… и умирал, и возрождался, и снова умирал, и снова возрождался… Потом он включал свет, и, уже злой и опустошенный, выходил курить на балкон.

Если бы не тетка, ночующая почти каждую ночь у Анны, я не занимался бы этой астральной мастурбацией, думал он мрачно, я был бы с ней, теплой, живой, уткнулся бы в нее и уснул, как младенец. Теперь я могу даже и дома не ночевать — прамчуки все стерпят!

Густого желтого цвета Луна стояла над почти опустевшим дачным поселком. Филиппов успокаивал себя сигаретой и вслушивался в ночные звуки: прогудела электричка, собака тявкнула и поперхнулась, кто-то, видно, прошел по соседней улочке.

Нет, тетка мне положительно мешает. Он погасил окурок и положил его в железную баночку из-под леденцов, служившую ему пепельницей. Лежи, тетушка, смирненько лежи. Собственный смех показался ему зловещим. Все — воображение, тьфу. Даосская магия, так сказать. Вернулся в комнату, лег. Сон навалился, глухой и темный, давил, давил, потом свернулся, как шершавый камень, на груди… И так — всю ночь, до рассвета.

59

8 августа.

Проснулась ночью от яркого сна, снилось, будто я подхожу к огромной реке, только что сошел лед и кое-где на поверхности воды еще белеют осколки ледяных глыб, а по небу, отражающемуся в реке, плывут, тоже рваные, с острыми краями, крохотные облака. И небо, и волны кажутся не просто холодными — ледяными. А мне почему-то нужно идти купаться. Причем я в одежде. Одежда, вроде, не моя, а мужская, свитер точно такой есть у Филиппова, и его кепка на голове, а вот брюки не помню. Но самая странная деть моей одежды — это длинный красный шарф, узкий, обвивающий, точно змея, мою шею.

Я стою в нерешительности — иди в воду или нет. И вдруг, откуда-то из-подо льдины, начинает всплывать чье-то тело, оно увеличивается, как на телеэкране, поворачивается ко мне и я вижу белое лицо незнакомой рыжеволосой женщины… Несмотря на абсурдную невозможность всего происходящего, она как бы жива. И вынырнув до половины, высвобождает из-под осколка льдины руку и машет ею, будто зовет меня идти за ней.

Я проснулась от ужаса.

А вечером мы окончательно расстались с Абдуллиным. Но я не таю на него зла. Он звал меня своей Цирцеей, соответственно видя себя Одиссеем. А первая жена его — швея, с характером угрюмым, стародевическим, которую как-то раз я видела мельком, наверное, его вечная Пенелопа.

Я вообще почти ничего не писала о наших с ним отношениях, потому что, скорее всего, кинулась к Абдуллину как …

Телефон.

Дубровин звонил. Любит?

Когда Абдуллин назвал меня Цирцеей, я сразу почувствовала реальную опасность остаться одной с ребенком. Это старику соседу я сказала, что Абдуллин — мой муж. Он тоже называл меня «длинноногой женой» и говорил, что я чем-то похожа на жену художника Василькова, который …

Опять телефон.

Третий раз за вечер — Дубровин!

«29 сентября.

Что мне делать?! Господи! Написала письмо сестре, но еще не отправила. Вчера опять забегал Дубровин, глянул на меня, на неухоженную мать, заскочил в кухню, увидел, что нет даже кофе — нет времени купить, потоптался и умчался куда-то, пообещав зайти вскоре.

Дело в том, что восемнадцатого сентября мы похоронили тетю Сашу. За несколько дней до того, как все это случилось, а ушла она легко и тихо, никто бы и не заметил, да я позвонила ее соседке, когда отсутствие тети Саши было уже двухдневным, телефон ее не отвечал, и дверь вскрыли, так вот, за несколько дней до своего ухода, она рассказала мне сон, будто пришла за ней ее мать и говорит: «пора, Александра, мы тебя здесь уже заждались.» А тетя Саша, во сне, разумеется, ее спрашивает: «А как же наша Вероника?» А мать ее отвечает: «Побудешь здесь, отправишься за Вероникой».

Теперь мы вдвоем с матерью. Когда я захожу к ней в комнату, мне начинает казаться, что из-под пола ползет ледяной сиреневатый туман, повиликой опутывает мне ноги — уже до колен — и я вырываюсь, вырываюсь, вырываюсь из его щупалец. Только в своей комнате мне более менее спокойно.

Сердце щемит, когда вспомню тот покойный теплый свет, который приносила в наш дом милая моя тетушка.

Маме я не сказала правду. Обманула, что ее добрая сиделка уехала к родне, что-то там, мол, случилось.

— Это ты отправила ее, — сказала мама, — ты. Я мешаю тебе. Я не даю тебе жить. Ты знаешь, что без Александры я не проживу и года. Ты нарочно разлучила нас! Ты хочешь моей смерти.

В общем, начался кошмар.

Мало того, что мне приходится переворачивать ее, подавать ей судно, обтирать ее и обмывать, кормить с ложечки, она за все эти дни еще ни разу не посмотрела на меня по-матерински — холодный, полубезумный взгляд, ледяные желтые пальцы, иссохшее, тяжело пахнущее тело. А утром я должна бежать на работу, дав ей седуксена или элениум.

Ночью я теперь по нескольку раз просплюсь от ее колокольчика, бегу к ней. И туман, ползущий из-под пола, по ночам становится таким густым, что, входя к маме, я в первый момент и ее вижу смутно.

Мне страшно это писать, но несколько раз за эти дни я подумала, что судьба могла сделать иначе: забрать не ту. И, фальшиво возражая матери, успокаивая ее, я все равно чувствую себе преступницей: ведь она — права и я м о г у думать т а к!

9 октября.

Только что ушел Володя. Он был с бутылкой красного вина. У нас не было ничего: мы сидели и пили. Иногда я вскакивала, услышав колокольчик мамы. Потом он, уже незадолго до ухода, сказал: «Роди от меня. Я буду помогать растить. А то так и умрешь».

Я ничего не сказала.

12 октября.

Сегодня у меня был… Карачаров.

Он предложил мне найти для мамы хорошего врача и медсестру — сиделку. Но сначала решил посмотреть на маму сам, чтобы потом решить, какого именно специалиста —, невропатолога, терапевта или того, и другого ей приглашать. Карачаров пробыл у нас минут десять. Его длинный нос словно принюхивался, но маленькие острые глазки смотрели вроде сочувственно.

— Медсестру я вам пришлю уже завтра, — пообещал он, накидывая в коридоре возле вешалки свой дорогой плащ.

— Да, нет, не надо, спасибо. — Сказала я грустно.

— Я лично позабочусь об этом, — небрежность интонации должна была показать мне, что помощь мне для него — пустяк. Но тень его, нависшая над мной, колыхнулась — и я невольно отпрянула от нее.

— Нет, нет, не надо. Что-нибудь придумаю. — Мне неудобно и не хочется принимать материальную помощь Карачарова — ведь на оплату сиделки у меня нет денег. За эти годы научный мир стал нищим! Но я все равно верю: это временно. Если страна не питает свой мозг, она гибнет. А, когда я мысленно заглядываю вперед, я вижу:, что все будет нормально.

— Нет, спасибо, — повторила я. — Я что-нибудь придумаю.

— Глупо! — сказал он и поднял вверх указательный палец. — Ваше состояние меня настораживает даже больше, чем ваша матушка.

60

Филиппов и раньше, когда состоял в любовных отношениях с Елизаветой, находил у себя некоторую паранойю, усиливавшуюся в дни его тихих загулов, кстати, ему самому казавшихся «буйными», и, особенно, после оных: часто ему мерещилось, что «люди Прамчука-старшего» следят за каждым его шагом, а в последний запой Ярославцев, встреченный в Летнем саду, представлялся действительно отцом Анны, а, кроме того, главой тайного правительства Земли, причем управляющего миром исключительно путем телепатической связи. Филиппов придумывал, лежа в палате у Сурена, как ходит где-то в горах по небольшому саду, культурный такой старичок — Ярославцев и то одну веточку поправит, то цветочек подрежет. И все действия свои безобидные мыслями сопровождает. Вот здесь, думает, надо поправить. И тут же правительство той страны, которую эта веточка символизирует, поправляет какой-нибудь закон, улучшая жизнь своих сограждан. А вот сорняк, вырвать его, хищника! И, глядишь, в другом месте уже бомбы кидают. «А здесь полить надо». Поливает — и третья страна начинает расцветать, расти и крепнуть… Очень занимательная получалась история.