В обличье вепря

— Она мертва. Погибла вскоре после Эберхардта: я уже говорил вам об этом.

Пока Сол договаривал эту фразу, он успел уловить краем глаза какое-то движение. Грек едва заметно покачал головой, явно адресуя сей жест капитану.

— А ее тело вы тоже видели? — не унимался Монтгомери.

Сол не ответил.

— Ну же, Мемель. Вопрос-то элементарный. Да или нет?

Сол обернулся к греку:

— Вы не переводчик.

— Спокойно, Мемель, спокойно. Давайте по очереди, и всем так будет лучше…

Но грек уже поднял руку. Монтгомери вздохнул и откинулся на спинку стула. Капитан и переводчик переглянулись между собой.

— Вам заранее все было известно и про Эберхардта, и про Геракса, и про Фиеллу, так ведь? — продолжил Сол.

— Об Анастасии Коста, если называть ее настоящим именем, — сказал капитан, — Да. И ваше имя нам тоже доводилось слышать, мистер Мемель, хотя вы с каждой минутой становитесь фигурой все более загадочной, — Он улыбнулся, а потом заговорил совершенно в другой манере, четкой и деловой: — Полковник Эберхардт был офицером Милитерфервальтунгс-штаб-Мессолонги [219] и подчинялся непосредственно здешней оберфельдкомандантуре. Иными словами, отвечал за внутреннюю безопасность. Каким образом он мог командовать еще и греческим батальоном безопасности, что, по вашим словам, имело место в действительности, остается загадкой. Среди эсэсовцев это навряд ли прибавило бы ему популярности. Видимо, тот еще был отморозок. Но вот что я хотел бы у вас выяснить, вот что мы оба очень хотели бы у вас выяснить, — он кивнул в сторону грека, — так это почему Эберхардт отправил еврея, да еще тесно связанного с командиром местных andartes, в слабо охраняемый трудовой лагерь, вместо того чтобы просто его расстрелять?

Сол посмотрел на одного, потом на другого. Нормальные человеческие лица. И смотрят с любопытством.

— Эберхардт допрашивал вас лично, — продолжал между тем Монтгомери. — Это нам известно. А еще он лично подписал документ, в котором вы значитесь как «временно перемещенное лицо, румын по национальности». Звучит несколько приятнее, чем «еврей, коммунист и партизан», не правда ли?

Капитан смотрел на него спокойно и ровно. Клоунская манера, свойственная ему буквально минуту назад, исчезла бесследно.

— Чего-то он от вас хотел, господин Мемель. Так чего же?

Сол продолжал молчать, и его молчание постепенно заполнило собой комнату и начало давить на каждого из них троих. Нарушил его в конце концов грек. Он положил локти на колени и начал говорить, медленно и тихо.

— Перед вами был стол, а на столе — некий предмет, завернутый в мешковину, я правильно понимаю? — Он поднял глаза и дождался от Сола утвердительного кивка, прежде чем пойти дальше. — Такой, знаете ли, инструмент. А прежде чем вам его показать, он объяснил вам, для чего этот инструмент нужен. Именно в такой последовательности, правда?

Сол снова кивнул. Грек нагнулся и начал развязывать шнурки. Монтгомери отодвинул стул, встал и отошел к окну. Грек стянул носок и выставил вперед ногу.

— Вот, взгляните, — сказал он. — Вот для чего бывает нужен этот инструмент.

Сол опустил глаза, потом отвернулся.

— Есть такие вещи, которые вынести невозможно, — сказал грек, — Есть такие места, в которых мы перестаем быть самими собой. Теперь уже почти не важно, что вы такого сделали — или сказали. И никаких последствий лично для вас это не возымеет. Или не для вас — лично.

Грек натянул носок обратно на ногу и сунул ступню в ботинок.

— Эберхардт погиб возле лагуны, — сказал от окна капитан Монтгомери. — Это мы вроде как выяснили. И эта девушка, Коста, тоже — вероятнее всего.

— Вы же знаете, что это неправда, — сказал Сол.

— Да что вы говорите? Интересно, почему?

Сол покачал головой. С улицы внизу неслись мужские голоса. Цоканье конских копыт: лошадь втаскивает подводу на невысокий подъем. Все эти звуки только усилили висящую в комнате тишину. Грек и англичанин давали ей длиться.

— Ну что ж, мы не можем силой заставить вас говорить с нами, — сказал наконец капитан Монтгомери, — Мясницких крючьев не держим. Не сомневаюсь, что рано или поздно все выяснится, так или иначе. Или не выяснится.

Сол поднял голову.

— Как я уже сказал, я всего лишь капитан британской армии, которого поставили разгребать чужую кашу. В конечном счете всему этому и цена-то будет — грош. Но эхо от каждой войны какое-то время еще грохочет, Мемель. Войны в одночасье не заканчиваются.

Капитан кивнул, согласившись с собственной мыслью, потом подошел к столу и выдвинул ящик.

— А теперь — загадка последняя. Майор армии Соединенных Штатов, который проходит по ведомству — как там его? — Он заглянул в ящик и прочел вслух: — В «Международном подразделении документально-кинематографической службы». Майор Джон Джулиус Обри Франклин Второй, вот как! И с чего это ему вдруг очень захотелось с вами встретиться? — Монтгомери протянул через стол пачку каких-то бумаг, — Проездной документ. Разрешение на въезд. Даже американские армейские талоны на питание тоже где-то там засунуты. Все дела.

Капитан с видимым удовольствием возвращался в прежнюю роль. Сол просматривал документы, один за другим. Энергичные горные пики майорской подписи стояли на каждом, унасекомливая все прочие царапки и закорючки, по большей части неразборчивые. Он удивленно поднял глаза.

— И не смотрите на меня так, как будто я должен знать ответ, — сказал капитан Монтгомери, — Моя специальность — вопросы задавать. На вашем месте я бы сел на корабль до Таранто. А там — на армейский поезд, и к северу.

Путь, который он в конечном счете проделал, после того как и в самом деле сперва отправился в Таранто, а затем на север, вдоль восточного побережья Италии, оказался куда труднее и дольше, чем то следовало из дружеского совета, который дал ему капитан британской армии в Мессолонги, в комнате под самой крышей. Была уже осень, когда пыхтящий из последних сил локомотив вытянул на Ломбардскую равнину разношерстный состав из помятых пассажирских и товарных вагонов, то и дело уходя на боковые пути, чтобы пропустить идущие на запад поезда, а то и вовсе останавливаясь, чтобы не нарушать работу путеукладочных бригад, которые, судя по всему, решили переложить заново едва ли не всю итальянскую железнодорожную сеть. Значительную часть пути поезд шел по одноколейке.

На севере виднелись горы, на юге — ровная водяная гладь, и эти две стихии то стискивали, то вновь отпускали узкую горловину ровной земли, по которой шел поезд, до тех пор, пока размашистая кривая не перенаправила его на юг, и через некоторое время полотно пошло прямо по-над открытой водой. Усталые, развалившиеся на скамьях пассажиры начали поздравлять друг друга с этим событием: ну наконец-то. По дамбе поезд шел разве что чуть-чуть быстрее пешехода. Потом вокруг них выросла вдруг желтая оштукатуренная стена и пропала — так же внезапно. Колеса застучали по стрелкам при въезде на станцию.

Сол раз за разом предъявлял бумаги череде недоуменно пожимающих плечами итальянских жандармов, пока после длительного ожидания не узрел наконец двоих специально вызванных по этому случаю представителей американской военной полиции в белых шляпах.

— Майор Франклин, так, что ли? — сказал один из них, проглядев растрепанную пачку бумажек. Потом ткнул пальцем в фамилию Сола, — А это — типа, ты?

Сол кивнул.

— Надо, чтобы фотография была и печать.

Он немного поговорил с коллегой по поводу того, должны ли на гражданских проездных документах быть только фотографии или же фотографии, заверенные печатью. Сошлись на втором варианте.

— Сделай фото, — сказал второй. — И поставь на него печать.

С вокзала они вывели Сола на запруженную велосипедами площадь; потом были улицы, которые становились то уже, то шире, в силу причин неочевидных. Они то вжимались в стену, чтобы пропустить очередную машину, то пересекали крошечные площади, где единственным звуком было дробное эхо от тяжелых башмаков его эскорта и чуть более мягкое от его собственных. Через секунду они снова оказывались в гуще толпы: мужчины толкают тележки, молодые женщины несут детей или вязанки хвороста, и повсюду — группы американских военных. Они сворачивали то вправо, то влево. Они переходили через каналы. Между верхними этажами зданий были натянуты веревки, на которых сушилось убогое постельное белье.