Уйди во тьму

— Ох, зайка…

— Милтон… — рассмеялась Элен.

— Нет, я это серьезно, Гарри, — сказал он поверх бокала, — я действительно так думаю. Это идет по фамильной линии Пейтон. А это, видишь ли, семейка вояк. Надо внимательно следить за ними, как ты следил бы за какими-нибудь старшими сержантами. Взять хотя бы старшего сержанта, который был у меня на прошлой войне, когда я проходил подготовку. Тот малый мог вести себя так подло, как ему хотелось, и в то же время было в нем что-то мягкое и… право, милое. Это был ирландец по имени Макнамара…

И Лофтис отклонился — он это понимал — на что-то ненужное, пожалуй, глупое. Он начал проводить параллель, а закончил высокопарной речью, чтобы произвести впечатление на Гарри. В военное время всегда такое происходит. Надо оправдывать свои надежды, романтизировать — пусть немного. Но лицо Гарри под влиянием шипучего шампанского казалось Лофтису напряженно-внимательным, — это было, безусловно, лицо еврея, смуглое и почти красивое. Глаза его, казалось, редко осуждали и не могли выражать фальшивую жалость. Было в них глубокое, странно терпеливое ожидание, которое, вероятно, объяснялось главным образом просто желанием помочь. Благодаря этому выражению лица, а отчасти благодаря шампанскому Лофтис обнаружил, что ему все больше и больше нравится этот молодой человек, но ему казалось также, что Гарри видит всю подноготную его россказней, поэтому он вернулся к главному:

— Словом, Гарри, мальчик мой, запомни, что я говорю, потому что я это знаю. Они не смогут долго не давать тебе ходу. Да они на самом деле и не хотят. Это все игра, как у старшего сержанта. Они до смерти полюбят тебя, дай им только шанс. Полюбят, как милого маленького ребеночка… — И он поцеловал Пейтон в щеку.

Было ясно, что он не попадает в точку, что неуклюже пытается по-хорошему развеселить их — а почему, он и сам не мог бы объяснить, — и полностью проваливается. В ходе своих разглагольствований он сказал что-то не то. На лице Гарри была признательная, любезная ухмылка, а вот улыбки на лицах Пейтон и Элен — он скорее почувствовал это, чем увидел, — казалось, были наклеены и скрывали напряженный, идущий изнутри укор.

— Ох, папа, — произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.

— Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, — прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.

Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление — хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, — но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой — девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.

— Мы так славно провели время, — хором сказали они.

— Что ж вы так рано уходите? — сказала Пейтон. — Ох, Эвелин, Джин!

— Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, — сказала та, что стояла слева, — экзамены. Ты же знаешь, каково это.

Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события — она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето — сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.

До сознания Лофтиса доходил шум, но на какой-то миг он почувствовал себя, взглянув на Пейтон и Элен, изолированным в молчании. И в этот момент он снова тщетно попытался припомнить, что он такое сказал или сделал, чтобы возникла столь напряженная и явная, столь всеохватная атмосфера неловкости. «Ах эти улыбки, эти улыбки». Быть может, это из-за того, что он поцеловал Пейтон?

Тут у него вдруг пробудилась интуиция, и в этот момент — столь краткий, что Пейтон успела только раз моргнуть, — он понял, почему были эти улыбки, у него возникло сокрушающее леденящее предчувствие беды. Гарри любезно улыбнулся, но исчез из поля зрения Лофтиса, поскольку тот наблюдал за Пейтон. Она подняла бокал, приложила к губам. Но кроме ее улыбки он увидел еще кое-что: она слишком много выпила. Лицо у нее было красное, словно она прошлась по нему щеткой, лихорадочно пылало, и по тому, как блестели ее глаза, а влажные губы приоткрылись, он каким-то образом понял, чувствуя, как захолонуло сердце, что она уже не оправится. Осознание этого пришло внезапно и было страшным. Он понял, что всю жизнь ждал этого момента, этой вспышки прозрения. Он только что произнес, не подумав, глупые, безобидные слова, но это были такие слова, как «непостоянство», и «любовь», и «смерть», и они — каждое своим путем — тайно подвергли коррозии сердца этих двух женщин. Господи, да разве он все время не знал, что они ненавидели и презирали друг друга? Разве он двадцать лет не обманывал себя, наслаивая одну фальшивую надежду на другую, чтобы только в этот — изо всех дней — день обнаружить сокрушительную, ничем не приукрашенную, горькую правду? Эти улыбки… конечно же… Так Пейтон и Элен улыбались друг другу! И были слова, отношение друг к другу, пустячные женские жесты, которые ему было не угадать или хотя бы отчасти понять.

И он годы обманывал себя, слишком гордый, слишком занятый собой, возможно, просто слишком глупый, чтобы постичь, что это он всегда был объектом этих ужасающих, непонятных женских чувств. Они возненавидели друг друга не за то, что он что-то делал не то или чего-то не сделал. Даже не за Долли. Ни одно его действие, правильное или неправильное, не породило этой трагедии в такой мере, как сам факт его существования, то, что он, безоружный и беззащитный, находился на ничейной земле между двумя безрассудными, воюющими друг с другом женщинами-машинами. Сейчас он поцеловал Пейтон, сказал какие-то не те слова и каким-то образом обидел ее. И эта улыбка скрывала ее обиду — по крайней мере ото всех вокруг, — точно так же как улыбка Элен, вторя улыбке Пейтон, скрывала лишь дикую, насыщенную ядом ревность, которая зашевелилась в ее груди. Что она наделала? Почему она так обманывает его? Эти улыбки. Ему стало вдруг холодно от ужаса. Эти улыбки. Они мелькали в паутине его жизни словно обманчивые прелестные бабочки, всегда увлекая его, побуждая его, несмотря ни на что, верить, что эти две женщины действительно любят друг друга. Что в глубине души у них жила материнская, дочерняя привязанность. Но нет. Сейчас, в этот момент, он увидел улыбки, какими они были — женские улыбки, великий Боже, такие предательские, такие фальшивые, и он между ними, словно это ненавистные крылья летучих мышей.

«Ох, Пейтон, я так тебя люблю…»

Он вытянул руку — улыбки растаяли. Из кухни вдруг раздался резкий взвизг. Заставляя гостей отступать в сторону, вошла Ла-Рут с ручной тележкой, на которой ехал огромный торт. Ее лицо было сплошной улыбкой; громко топая, она блаженно поквакивала, кланяясь налево и направо гостям, хохотавшим до упаду. Но что-то было не так. За ней тащилась цепочка сосисок, каким-то образом прицепившихся к ее переднику. Не обращая на это внимания, она в каком-то экстазе, тащила их за собой по полу, — а их было по меньшей мере штук десять — направляясь к Пейтон, восклицая и выкрикивая, толкая свою тележку под громкий истерический хохот. Затем она остановилась прямо перед Пейтон и обвела окружающих взглядом.

— Вот он, торт-то, — сказала она уже без улыбки. — Что я теперь не так сделала?