Белая сирень

Старков резко отстранился.

— Не лезьте не в свое дело! Никакой бумаги я не подпишу. Я сто раз говорил! — Он схватил с табурета бумагу и разорвал в клочья. — Уходите!.. Слышите?..

— Успокойтесь!.. Умоляю вас!

Старков схватил ее за плечи, подволок к двери и что было силы пнул ногой в трухлявое дерево. Дверь сразу же открылась. Старков выпихнул Марию Александровну прямо в руки надзирателя.

— Дайте хоть забинтовать! — беспомощно взывала посетительница.

— Вон!.. Вон!.. — кричал Старков.

Надзиратель поспешно захлопнул дверь. Некоторое время из коридора доносилась какая-то шебуршня, потом все стихло.

Старков взял бинт и попытался перевязать рану, но одной рукой это не удавалось.

Вошли надзиратель и санитар. Первый собрал в совок клочья бумаги, использованные бинты, взял сумку Марии Александровны и вышел.

— Ну что, оглоед, доволен? — с ненавистью сказал санитар. — Осрамил знатную даму…

— Заткнись! — перебил Старков. — Делай свое дело и проваливай.

Санитар посмотрел на него белыми глазами и принялся бинтовать плечо резкими, злыми движениями.

При всей выдержке к боли Старкова передернуло.

— Осторожнее, дубина! У тебя руки из задницы растут.

— Больно нежный! Людей в клочья рвать — это можно. А самого пальцем не тронь.

— Каких это людей я в клочья рвал?

— А Великого князя, царствие ему небесное! Или забыл уже? — В голосе санитара чувствовались слезы.

— Нешто он человек… Тиран, кровоядец. Я его за всех нас, за народ приговорил.

— Сам ты кровоядец. Такого человека погубил. Я с ним на войне был… — Санитар всхлипнул. Орел, герой, а как о нижнем чине думал!..

— На водку не жалел? — усмехнулся Старков. — Эх ты, рабья душа!

— Я не рабья душа… Это ты рабья душа, завистник, хам, убийца!.. А еще о народе талдычет!.. Такие, как ты, самая зараза для народа!..

Сильный удар в челюсть оборвал бешеную брань. Санитар отлетел к стене, ударился спиной и сполз на пол. Старков схватил парашу и нахлобучил ему на голову.

В камеру ворвались надзиратель и два служителя. Они освободили санитара, а Старкова повалили и связали.

Подоспел начальник тюрьмы.

— В карцер его!..

Старкова поставили на ноги, накинули на плечи шинель, на голову нахлобучили шапку. Подтолкнули к двери. Он уже не сопротивлялся. Овладев собой, он с ироническим спокойствием подчинялся тюремщикам…

…Старкова втолкнули в карцер. Дверь с лязгом захлопнулась. Темно. Свет едва проникает сквозь зарешеченное окошко высоко под потолком. Старков сел на деревянные нары.

— Жестковато, — произнес с усмешкой. — Но для последней ночи сойдет…

Он лег. Смотрит в потолочную темь. Закрывает глаза…

…Среди ночи узник проснулся от шума отпираемой двери. Он приподнялся и сел на койке.

Свет полной луны, проникая в крошечное подпотолочное окошечко, падал на дверь, и когда она наконец поддалась, впустив в камеру две темные фигуры, узник мгновенно узнал в них санитара и надзирателя. Последний держался чуть сзади.

Старков соскочил с койки.

— Бить пришли?

Он озирался, выискивая, чем бы защититься, но не было ни табурета, ни стула, и даже парашу — испытанное оружие — заменяла мятая жестянка из-под машинного масла.

Санитар приблизился, по пути прихватив шинель Старкова.

— Втемную — падлы? — орал Старков. — Не возьмете, суки!..

— Тише!.. Тише!.. — свистящим шепотом отозвался санитар. — Стражу разбудишь. Мы за тобой. Тикай, парень, отсюда!

— Знаю я вас! — надрывался Старков. — Сучье племя!

— Заткнись, — грубо сказал тюремщик. — Мы за тебя жизнью рискуем.

— Прости меня, Митяй, — сказал санитар. — Прости за давешнее. Дурак я был. Прости, брат.

Тут только дошло до Старкова, что эти люди устраивают ему побег.

— Тошно мне от царских ищеек бегать, — пробормотал он с ноткой пробуждающегося гонора.

— Ты там нужнее, — горячо дыша ему в лицо, убеждал санитар. — Сколько еще недобитков кровь народную сосут. Уходи, Митяй, уходи, наш мститель!

Он накинул на Старкова шинель, все трое покинули камеру и двинулись гуськом по темным переходам, едва подсвеченным луной из узеньких окошек.

Потом они вошли в сырой, вовсе темный тоннель, в конце которого брезжил просвет.

— Ступай дальше один, — шепнул санитар Старкову. — Нам туда нельзя. Иди все прямо и прямо, тоннель тебя сам приведет.

Он обнял Старкова и скрылся.

Старков пошел вперед, наступая в какие-то лужи, спотыкаясь о выбоины, коряги. Тоннель отчетливо тянул вверх. Затем он уперся в дощатую преграду. Вез труда оторвав изгнившие доски, Старков вырвался из земляного плена в предрассветную ясность утра.

Он стоял на помосте виселицы, перед ним чуть раскачивалась веревочная петля, за которую держался палач. А по сторонам недвижимо, словно высеченные из камня, высились фигуры прокурора, начальника тюрьмы, врача, священника, стражей…

…Старков вскрикнул и проснулся.

Карцер. Утро глядело в мрачную щель голубизной высокого окошка. Он не сразу вспомнил, где находится. Оглядывает свои «хоромы», и к нему возвращается память о вчерашнем дне и о поманившем его свободой сне.

Он тяжело поднялся. Поискал умыться и нечего не нашел.

Постоял, раздумывая, и, встряхнувшись, стал делать гимнастику. Но после двух-трех вздохов и выдохов растерянно остановился, вспомнив и последнее: сегодня конец.

— Зачем?.. — произнес он вслух и сам себе ответил: — Перед смертью не надышишься.

И с этой шуткой висельника вернулась к нему его невероятная выдержка. Он продолжал упражнения: приседания, повороты, бег на месте.

Он еще «не добежал», когда за ним пришли: начальник тюрьмы, врач, надзиратель карцера и двое низших служителей.

— Уже? — спросил Старков. — А мне дадут зайти в камеру?

— Зачем? — спросил начальник тюрьмы.

— Побриться. Помыться. Я хочу быть в порядке.

— Вы были бы в порядке, если бы не учинили скандал. Такие выходки расцениваются как бунт.

— Дайте руку, — сказал врач.

Он посчитал пульс.

— Вы сделали всю гимнастику?

— Да. Успел.

— Тогда нормально.

Он вынул стетоскоп и послушал сердце арестанта.

— Ну и насос у вас! — сказал восхищенно.

— Никогда не жаловался.

— Что вчера случилось? Сдали нервы?

— С нервами у меня все в порядке. Но я не допускаю ни тюремного, ни вельможного хамства.

— Но-но, полегче! — одернул его начальник тюрьмы.

— Вы уже ничего не можете мне сделать, — насмешливо сказал Старков. — Кончилась ваша власть.

— Ничуть. Лишу прогулок.

— Каких еще прогулок?

— С сегодняшнего дня вам разрешена прогулка…

…Старков и двое тюремщиков идут по внутреннему двору тюрьмы. Он впереди, они на полшага позади.

Старков идет очень медленно, приостанавливается, задирает голову и ловит лицом солнечный свет чистого морозного утра. Тюремщики тоже останавливаются и терпеливо ждут, когда арестант последует дальше.

Старков увидел свежий конский навоз и над ним стайку суетливых воробьев.

— Воробьи, — говорит он, оглянувшись на тюремщиков.

Пошли дальше. Он приметил куст рябины, сохранивший красные прокаленные морозом ягоды.

— Рябина, — сказал он неуверенно.

— Послушать тебя, так ты долгий срок мотаешь, — сказал более общительный из тюремщиков. — Давно ли тут? А уж весь Божий мир позабыл…

— А я его раньше не помнил, — тихо проговорил Старков…

…Свежий, раскрасневшийся после прогулки, Старков возвращается в свою камеру. Здесь ею ждет неприятный сюрприз: на табурете уютно устроилась с вязаньем изгнанная им Мария Александровна. Он провел рукой по глазам, пытаясь прогнать наваждение.

— Опять вы?.. — произнес он ошеломленно.

— От меня так просто не отделаться, — сказала она с добродушным смешком. — И хотите злитесь, хотите нет, я подала прошение на имя государя.