Австралийские рассказы

На полпути между садом и бараками рабочих он заметил мальчика для услуг, который возвращался с плотины, и, осененный внезапной мыслью, подозвал его. Джексону было только семнадцать лет, но он достаточно прожил в Пандалупе, чтобы усвоить ее развращающий дух.

— Лесли, — сказал Олифант, — вы не смогли бы найти мне мистера Денниса?

— Мистер Деннис еще не вернулся, сэр, — ответил мальчик.

Олифант испытующе посмотрел на него. Почему он так торопился? Почему он подошел с таким виноватым видом? Почему, наконец, его так успокоил этот невинный вопрос? Чего он ждал?

Взгляд Олифанта скользнул к тому месту речки, ниже мельницы, где привязывали лодку.

Он с досадой вспомнил, почему ему пришлось за последние пять лет уволить шесть мальчиков для услуг. Лодка всегда являлась искушением, против которого не могли устоять в остальном послушные мальчики.

Правда, Джексон только полчаса тому назад был у птичника, но, может быть, он не видел, как подъехал автомобиль?

— Вы ведь не брали лодку? — строго спросил скваттер.

— О нет, сэр.

— А что же вы там делали?

— Я искал яйца, сэр. Карл говорит, что его куры несутся где-то еще, вот я и…

— Хорошо. Я поверю вам на слово. Вы знаете правила относительно пользования лодкой, не правда ли?

Олифант не был убежден, ко он знал, что в таких случаях виновного нужно поймать с поличным. А кроме того, у него были другие соображения, когда он остановил Джексона, и, вспугнув мальчишку, он расстроил бы свои собственные планы.

— Вы не знаете, куда мог уйти мистер Деннис? — спросил он с дружеским расположением.

— Знаю, сэр. Он поехал посмотреть на разлив. Вчера разлилась речка.

— А-а…

— Я вам нужен, сэр?

— Нет, Лесли, можете идти.

Разлив был в той же стороне, что и дальняя ферма, куда уехала Луиза.

Джексон не прошел и нескольких ярдов, когда его вернул голос хозяина.

— Одну минутку, Лесли!

— Да, сэр?

— У вас здесь был сезонный рабочий, когда меня не было?

— Да, сэр.

— Что он был за человек?

— Очень симпатичный, сэр. Он уже ушел.

— Это я слышал. Кажется, человек тихий, а?

— Тихий? — В голосе Джексона прозвучало удивление, почти презрение. — Ну нет, сэр. Не знаю, кто это мог вам сказать. Да он ни минуты не был спокоен.

— А что с ним такое?

— Ничего, сэр. Он бывалый старичок. Он всем понравился. Он все время пел и читал стихи.

— Пел и читал стихи?

Олифант знал, что есть овцеводческие станции, где служащие развлекаются импровизированными концертами, но ничего подобного не бывало в Пандалупе.

Вот и в восприимчивой голове мальчишки этот человек оставил свой след. Олифант подумал, что если Джексон брал лодку, теперь это приобретало особый смысл. И в манере мальчика была сегодня неуловимая самоуверенность, которая совершенно не гармонировала с традициями Пандалупы.

— Да, сэр. Он знает всего «Человека со Снежной Реки».

— Весьма способный человек!

— Еще бы, сэр. Он нас всех расшевелил. Каждый должен был что-нибудь делать. Спеть песню, прочитать стихотворение…

— Как? Каждый?

— Да, сэр. Он даже старого Карла заставил. Что-то по-немецки.

Представив себе, как Трусливый Кролик Карл, повар, поет что-то на своем родном языке, Олифант улыбнулся в первый раз после возвращения. Но улыбка вышла невеселая.

— Да, вы неплохо провели время, Лесли!

— Еще бы, сэр. Мы все звали его «Пророк». У него такая длинная борода…

— Ну хорошо. Скажите мистеру Деннису, что я жду его после обеда.

Значит, так. В сгущавшихся сумерках Олифант продолжал свой путь к хижинам, где жила прислуга. Он хотел покончить со всем сразу, знать все — самое плохое, и сейчас же. Он как бы подводил итог ущербу, нанесенному бурей. Призраки всех сезонных рабочих, с которыми ему приходилось встречаться, дразня проходили перед ним. Каков был этот? По свидетельству Мак-Дэфа — грязный, но величественный патриарх дорог. Но это совсем не вязалось с образом общительного трубадура, нарисованного Джексоном. Где он теперь? Что делает? Где-то по дороге в Уонганеллу — или в Булигал, или в Моуламейн — шагал человек, проникнутый духом разрушения. Человек, который пел песни, читал стихи и «просто говорил». И там, где он проходил, все изменялось.

Джеффри Олифант чувствовал неуловимую фальшь привычных картин и звуков этого вечера в Пандалупе. Топали башмаки по деревянному полу. Гремели тазы. Хриплый голос выводил какой-то дурацкий припев: «Лаллал в Джилонг». Лаяли собаки. Кто-то вышел и щелкнул хлыстом, пытаясь их утихомирить. Каждый звук пугал скваттера именно своей обыденностью. Это были звуки, присущие каждому вечеру, а этот вечер был совсем непохож на другие. Олифант почувствовал странное желание выйти на равнину и позвать Луизу домой. Он хотел привести ее в светлую комнату, положить руки ей на плечи и заглянуть в милое лицо. Посмотреть, не коснулось ли разложение и Луизы, ее карих глаз… Услышать, как она говорит, чтобы проверить, как теперь звучит любимый голос. Пришелец обнажил то, что прежде было скрыто. Как восприняла это Луиза?

Старый Карл подозвал его с порога кухни. Ничему уже не удивляясь, Олифант не обратил внимания на то, что Карл не поздоровался. Губы повара были плотно сжаты. Его нижняя челюсть не переставая подергивалась, как у кролика. Трусливый Кролик Карл.

Повар молча посторонился и выразительным жестом скрюченного ревматизмом большого пальца пригласил его войти. Как будто ему нужно было сообщить что-то важное по секрету. Олифант был уже в кухне, когда сообразил, что он, собственно, делает. Погас последний луч дневного света, и вдруг наступила ночь. В смутном свете лампы «Ураган», подвешенной к потолку, тускло мерцала кухонная утварь. Строганые сосновые скамьи, горшки и сковороды на закопченных стенах, полки, заставленные бутылками и жестянками. Куча дров у раскаленной плиты.

Старый немец стоял в дверях не шевелясь, если не считать подергивающейся челюсти, и смотрел на своего хозяина, как отец, уличивший сына в особенно дерзкой выходке.

— Ну, Карл, — сказал Олифант, — пахнет хорошо. Чем вы их сегодня кормите?

— Я варю здесь, — с трудом выговорил Карл.

— Вы хорошо работаете. Здесь недостаточно светло, правда?

Может быть, Карлу тоже нужна «Глория»?

Карл кивнул, не ответив на улыбку.

— Восемь лет я варю здесь. И я нишево не говорю.

— Что случилось, Карл? Вы говорите, как будто…

— А что не слушилось? Как вы думает, я могу варить в этом месте?

— Вам не нравится освещение?

— Летом я обливаюсь потом до смерть. Зимой я замерзаю до смерть, и меня продувает. Всегда я дрожу, как последний мышь.

Олифант окаменел. Здесь, кажется, сезонник ничего ему не оставил. Ни разу Карл не сказал «сэр».

— Так не жалуются, Карл, — сердито произнес он. — Вы забываетесь.

Карл нетерпеливо махнул рукой.

— Я нишего не забываю. Вы думает, я говорил нишево, так я думал нишево. Я думал всегда. И всегда я думал, какой дурак…

— Карл!

— Эти люди надо кормить…

— Карл, что вам нужно?

— Черт возьми, сэр, мне нужна новая кухня!

— Прошу прощения!

— Мистер Олифант, за что я должен не говорить прямо? Восемь лет я нишево не говорил, а что я имел? Я имел нишево. Что за дело вам, если я отравляю люди, пока я пеку хорошие белые хлебы? Лучше я буду варить на камбуз, на корабль. Здесь я не повар — я грязный цыган. Вы не даете мне молоко. В мои пудинги я кладу порошки, а ваши куры имеют молоко в их пойло. Если мои курицы не несут яйца, я не получаю от вас ни одно — вы отдаете яйцо вашим собаки. А овощи вы даете — что вам негодно или что у вас избыток. Когда-то я был Карл-Кролик. Теперь я Карл-Морковь, Карл-Тыква, Карл-Лук. А когда я буду Карл-Капуста? Не удивительно, что эти люди говорят, я в ослы настоящему повару не гожусь.

— Карл!

— Я вам говорю раз и навсегда…

— Ни слова больше! Я не намерен выслушивать это.

Олифант двинулся к двери, но Карл преградил ему дорогу. Взволнованный овцевод отчетливо сознавал, какая тишина наступила кругом. Все прислушивались.