Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

Какой-то пожилой мужчина в длинном свободном пальто и старомодной шляпе направляется на запад по 52-й улице. Проходя мимо Тьюздей Уэлд, стоящей у служебного входа, он смотрит на нее и говорит:

— Юная леди, сегодня вечером вы были на редкость изумительны. Да-да, на редкость изумительны.

В голосе мужчины звучит несомненная искренность, пусть даже Тьюздей Уэлд за всю свою жизнь еще не сыграла ни одной роли на Бродвее. В ответ на комплимент актриса просто вроде как кутается в свои меха, испускает смущенный смешок и оглядывает проходящих мимо по тротуару людей, словно бы спрашивая, не знает ли случайно кто-нибудь, чего этот пожилой мужчина желает от нее добиться. А мужчина на этом не успокаивается. Теперь в его голосе звучит некая неударная, пульсирующая нотка, которая словно бы повторяет: «Смелей, смелей!»

— Продолжайте в том же духе, — говорит пожилой мужчина. — И в один прекрасный день вы непременно сниметесь в кинофильме.

Наконец он весьма любезно кивает Тьюздей Уэлд и идет себе дальше по 52-й улице.

Актриса еще плотнее закутывается в свои меха. А что еще ей остается? Может статься, тот старикан ее дурачил? Хотя, с другой стороны, он вел себя очень мило.

Мне так и не удается выяснить, что решает для себя на этот счет Тьюздей Уэлд. По какой-то причине, уже не помню по какой, я вдруг направляюсь в район Восточных Семидесятых. Со мной идут какие-то люди, и в конце концов мы оказываемся у двери в их квартиру. Хозяин изумленно смотрит на пол рядом с соседней дверью и интересуется:

— Что, черт возьми, А___ делает со всеми этими сапогами?

А___ оказывается знаменитым певцом, о котором слышали решительно все. У его двери почему-то навалена большая, разнородная и весьма пахучая груда старых сапог. Есть там и резиновые сапоги прокладчика телефонных линий, и охотничьи сапоги, и все прочие, какие только можно себе представить. В этих сапогах явно ходили по снегу.

— Догадываюсь, сегодня вечером все они там, внутри, — замечает его жена. — Так что говори потише.

— Все они? — переспрашивает муж. — Да кто там может быть, кроме Ф___?

— К___, — поясняет супруга. — Они оба там живут.

— С каких это пор она там поселилась? — изумляется муж.

— Не знаю, — отвечает жена. — Я не настолько хорошо с ней знакома. И вообще, я ни о чем не догадывалась, пока снег не пошел. В общем, теперь их там трое.

— Как мило, — говорит мужчина. — A ménage de ménages ⁸.

Ф___ и К___ — двое мужчин, которых знает всякий, кто следит за популярной музыкой. Ф___, как рассказывает мне жена того малого, к которому мы ходили в гости, живет с А___. Пожалуй, следует извиниться за все эти инициалы. К___ — старый приятель А___. И теперь они живут втроем. Да, и впрямь любопытная ménage. Предельно забавно видеть, как вся алгебра взаимоотношений А___, Ф___ и К___, вся подоплека бурной ночной жизни этих божеств эстрадного мира, про которых часто можно прочесть в газетах или увидеть их на темных фотографиях с претензией на художественность, сводится к груде сапог в коридоре у двери чьей-то квартиры в районе Восточных Семидесятых.

Об этой груде сапог я думаю всякий раз, как начинаю размышлять на предмет того, что значит реально жить в Нью-Йорке. Я также думаю о Джейсоне Робардсе в его рокерской экипировке и о смущенной Тьюздей Уэлд, что кутается в свое боа из черно-бурой лисы, прикидывая, не попытался ли тот любезный пожилой мужчина на 52-й улице сделать из нее некое эзотерическое, герметическое, отшельническое, гериатрическое посмешище. Понятное дело, все отказываются приходить в восторг от того факта, что Нью-Йорк полон богатых, великих, гламурных и славных. Если вам вообще хоть чуть-чуть везет, они существуют для вас как знаменитости, звезды, мандарины, магнаты — иначе говоря, как типы и абстракции. И все же они там есть — во плоти. Они продолжают показываться. Именно сюда они, в конце концов, приходят немного потанцевать в поисках своей большой желто-оранжевой дыни. Именно здесь они сваливают в груду свои сапоги и выключают свет. И это обстоятельство (я имею в виду тот непреложный факт, что Нью-Йорк является статусной столицей Соединенных Штатов, если не всего огромного мира) оказывает любопытный эффект на всех, кто здесь живет. А под «всеми» я действительно подразумеваю всех — даже тех людей, которые в этой игре не участвуют.

Один из способов стать славным похитителем драгоценностей в Нью-Йорке — это натырить достаточно пятицентовиков из коробки для сигар на газетном лотке у гастронома, чтобы купить себе напиток под названием «фифти-фифти». Это самая дешевая выпивка, разливаемая по бутылкам исключительно ради блага простых алкашей. Там содержится половина шерри и половина портвейна. Оба этих напитка имеют крепость порядка двадцати градусов. После бутылки «фифти-фифти» даже какой-нибудь старый и несчастный алканавт, который сидит на тротуаре, обмазывая слюной ссадины у себя на лодыжках, а затем промокая их туалетной бумагой, изъятой из туалета в подземке, может в достаточной мере собраться с духом, чтобы войти в отель «Пьер» или в какое-то подобное элегантное место, чтобы заняться там работой в полном согласии с эзотерической технологией кражи драгоценностей. В большинстве случаев вся эта эзотерическая технология сводится к двум обрывкам информации, с которой несколько двенадцатилеток, что торчат на перекрестке возле «Бедфорд-Стайвесант», могут пока еще быть незнакомы. Первая хитрость — это как вскрыть замок с защелкой при помощи полоски целлулоида вроде карманного календарика из банка. Обучиться этой премудрости можно за пятнадцать минут. Другой же постулат состоит в том, что наиболее состоятельные люди, вселяясь в места вроде «Пьера», неизменно занимают угловые апартаменты на самых верхних этажах. Все остальное предоставляется тупой удаче урбанистической демографии.

— В Нью-Йорке живет слишком много богатых важных персон, — говорит мне Имров. — Из-за этого зачастую и получается так, что, когда парень подходит к одному из тех угловых апартаментов на самых верхних этажах, он даже не знает, кто там живет, просто понятия не имеет. Он элементарно открывает дверь кусочком целлулоида, берет, что ему надо, а потом покупает утреннюю газету и узнает, что он стал гламурным похитителем драгоценностей. Апартаменты, которые он обчистил, оказывается, принадлежат Джеку Бенни, Джерри Льюису, Хавьеру Кьюгету, Линде Кристиан, Розалинд Рассел или еще кому-нибудь в таком духе.

Имров — извергающий из себя адреналин коротышка, с которым я то и дело сталкиваюсь в Гринвич-Вилледже. Этот человек сам объявляет себя профессиональным похитителем драгоценностей. Правда, он реалистичный профессиональный похититель драгоценностей, говорит он мне. Сие означает, что Имров не только типичный нью-йоркский похититель драгоценностей, то есть эгоманьяк, но что он также наслаждается своей сущностью подлинного нью-йоркского циника-реалиста, взирающего на мир из-под шляпы, сдвинутой на один глаз.

Впрочем, анализ Имрова весьма точен, как проинформировал меня инспектор Реймонд Магуайер, который возглавляет отдел по борьбе с воровством в полицейском участке Манхэттена. По сути, как только в вечерних газетах появляются сообщения о том, что у жены Джека Бенни украдено драгоценностей на общую сумму в двести тысяч долларов или около того, наш похититель драгоценностей начинает не только считать себя элитным преступником, но также верить в то, что он, как сообщают газеты, тщательно спланировал свою акцию, продумал ее от начала до конца, заранее просчитал каждый свой ход и вскрыл замок при помощи неких предельно хитроумных инструментов, а также благодаря замечательному, тщательно отшлифованному таланту афериста. Короче говоря, давайте забудем про какой-то там кусочек целлулоида.

— Проблема похитителя драгоценностей, — говорит мне инспектор, — заключается в том, что ему до смерти хочется рассказать кому-нибудь, что это именно он тот самый гений, который ограбил Джека Бенни, Долорес дель Рио или еще какую-нибудь знаменитость. Так что рано или поздно он появляется как-нибудь вечером у стойки бара и заявляет во всеуслышание, что он куда более крупная фигура, чем всем кажется. Лучшее оружие, которое имеется у нас против похитителей драгоценностей — это их собственное тщеславие.