См. статью «Любовь»

Снова они принимаются перебирать различные варианты и подыскивать подходящую арену для будущего действия.

— Весьма желательно, — объясняет Аншел Вассерман, — чтобы происходило все в глухой, недоступной местности, но не в окончательно отрезанной от мира. А заметил ли ты, герр Найгель, — продолжает он, усмехнувшись, — до чего же любят господа писатели помещать своих героев на необитаемом острове?

— С какой же целью они это делают? — вопрошает немец.

— А, ну… Это превращает всякое маленькое дело в грандиозную историю. И хорошо, чтобы сюжет развивался на лоне природы, тут и наш дорогой доктор Альберт Фрид сможет явить свой прославленный талант: разыскать себе друзей между всякими животными и дикими зверями и установить с ними контакт на случай необходимости… Спасения от беды. («А ведь это была одна из моих самых ловких находок! — поясняет он для меня хвастливо. — Небывалая сенсация в моих сочинениях!»)

Опять они умолкают и размышляют. Что за мерзкая привычка! — погружаясь в задумчивость, Найгель неторопливо, с отвратительным треском ломает один за другим пальцы на обеих руках. Вассерман тем временем, машинально ухватившись одной рукой за свою тощую куцую бороденку, которую успел отрастить благодаря попустительству коменданта, другой блуждает где-то возле уха и словно бы потягивает и накручивает на палец давным-давно не существующие пейсы — пережиток далекого детства с его хедером и прочими смешными традициями. И вдруг лицо его заливает радостная улыбка.

— Лепек! — восклицает он. — Шахта лепека!

Найгель не знает, что это такое — лепек. Я тоже. Вассерман объясняет нам с глубоким знанием дела и во всех подробностях (каковые тотчас заставляют меня заподозрить, что все это враки и выдумки, бесстыже изобретаемые им на ходу):

— Лепек — это, так сказать, побочный продукт добычи нефти. Нечаянно образуется во время транспортировки, но имеет чрезвычайное экономическое значение для евреев Борислава и всей Львовской области. Нефть перекачивают, как тебе известно, по трубам с места добычи, от нефтяных ям, к районам хранения и потребления. Но беда в том, что трубы эти кладут как попало, не прилаживают как следует одну к другой. Вот и получается: одна толстая, как хобот у слона, а другая тоненькая, как хвост у мышонка. Щели остаются, зазоры. А есть и вообще проржавевшие, трухлявые — не труба, а так, одно название, дыр полно, а латать некому! — и в таких случаях сырая нефть вытекает себе беспрепятственно на землю, и вот именно то, что вытекло, и прозывается лепек. Не сегодня все это началось, — поясняет Вассерман, — порядочно уже лет назад. Может, тридцать, а может, даже и сорок. Ну, что удивляться, если за сорок лет труба эта уже становится совсем похожа на решето. Тут-то евреи, рабочие лепека, по-тамошнему — лепачи, спешат кто с бочками, кто с бидонами, кто с ведрами, а кто и просто с тряпками, собирают эту нефть и на тачках катят к пункту сбора. Продают по дешевке обратно нефтяной компании.

Если верить Вассерману, сотни еврейских семей кормились таким образом за счет сбора лепека. Нищенский заработок, но лучше, чем ничего. Оказывается, и брат его Мендель, прежде чем отправиться в Россию и сгинуть там, тоже добывал этим свой кусок хлеба, дежурил там с прочими несчастными, день и ночь бродил вдоль трубопровода возле Тустановичей или Сходнице и молил Господа, чтобы какая-нибудь труба треснула уже наконец как следует.

— Хранил я в сердце своем все эти дела с лепеком, — объявляет нам Вассерман, — долгие годы хранил, начиная с тех самых времен, когда Мендель сообщал нам домой в почтительных и скорбных письмах про все беды и злоключения, выпавшие на его долю, и что говорить, исходил от этих нежных сыновних посланий запах голода, как из пустого брюха, но теперь вижу я, что пришел для меня действительно час вернуться туда.

И уже увлекает Найгеля за собой в чащу леса возле Борислава, спускается с ним в шахту лепека, вырытую под целой связкой огромных труб, протянувшихся от нефтяных промыслов в сторону Львова.

— Вот уж тридцать лет как стоит эта шахта заброшенная, покинутая и никем не посещаемая, — прилежно плетет Вассерман свое мудреное повествование. — Все эти годы никому не требовался лепек, но пришла война, и нефть так ужасно вздорожала, что собралась одна компания хороших людей и решила идти туда и начинать работать. А компания эта необычная, в своем роде особая, герр Найгель, компания лепачей, от всех прочих людей отошедшая и отделившаяся, евреи, и поляки, и один русский, и один армянин, и еще несколько всяких, а главный у них — назовем его Отто — Отто Бриг, и сестра его, по имени Паула, и она ведет у них все хозяйство, следит за порядком, соблюдает обычаи и готовит им пищу, а так, вообще-то, они почти и не показываются на поверхности земли, опасаясь злобных громадных карпатских медведей, с которыми один только Фрид умеет поладить… Да, герр Найгель, в полнейшей, что называется, изоляции они там находятся, и только раз в неделю едет Отто Бриг в соседний город сдать урожай, плоды их усилий, то есть весь лепек, который собрали, и на вырученные деньги покупает немного хлеба и прочего пропитания для своих голодных товарищей, но с вашего разрешения, герр Найгель, уже вижу я, что буду нуждаться в дополнительных фактах относительно сего места, и его обитателей, и всяких интересных данных про эти шахты, потому что в Варшаве — там у меня, можно сказать, все было под рукой: и книгохранилища, и горы всевозможных ученых трудов, и библиография на разных языках, а тут, в нашем лагере… Тут только ты мне в помощь. Так что если выпадет вашей милости какой случай, подвернется вдруг какая поездка в Борислав, то придется тебе, уж не сочти за труд, позаботиться и покрутиться там, чтобы прощупать атмосферу…

Понятно, что Найгель откликается на это предложение надменной усмешкой.

— Да ты вообще соображаешь, что говоришь, Вассерман? Я тут руковожу ответственнейшим объектом — лагерем уничтожения! В такое время! Коммунисты, да будет тебе известно, наступают на востоке, мы потеряли Сталинград, а ты просишь меня все бросить и нестись выуживать для твоих потребностей какие-то чепуховые сведенья в Бориславе!

Мне тоже кажется, что Вассерман перегнул палку. Но он как раз выглядит абсолютно спокойным и уверенным в себе.

— Ну что, Шлеймеле? На многое я не рассчитывал, но решил капельку прощупать корень души этого Найгеля. И прекрасно почувствовал по всему, что он весьма и весьма увлечен моим рассказом, так и тянется узнать продолжение, и ведь неспроста это — заметил я даже, что и малые факты весьма не безразличны ему, и не такой это человек, чтобы позволить повествованию плутать в море фантазии без руля и без ветрил, а особенно без прочного стального якоря под палубой. Ай, сколь же сильно отличался он от моего несчастного Залмансона, который тоже весьма привержен был фактам, но как раз из-за презрения к ним и вечного надругательства над ними. Непременно хотелось ему представить любой факт во всем его позоре и сраме и достигнуть таким приемом границы абсурда! Чтобы мог затем посмеяться над всем белым светом и потешить свою вздорную душу, прибавить себе еще уверенности, что нет божества, кроме смеха, и нет святыни, кроме заблуждения и путаницы, ай, криводушие гордыни и плутовства!.. Но зачем я стал говорить о Залмансоне? Не о нем тут речь. А!.. Главное, даже западню подстроил я Найгелю, велел «прощупать атмосферу», как привычно это было сказать в моей компании, когда выходили мы на поиски невинных своих авантюр, и ведь знал я, что Найгель поймается в эту ловушку, шагнет легкомысленно, сам того не заметив, окажется в волчьей яме. Попадется на мою удочку!

Тут Найгель пробуждается наконец от мрачных дум о положении на фронтах и догадывается задать самый главный вопрос:

— Да, скажи мне, пожалуйста, с кем они будут воевать на этот раз? С медведями? С муравьями? С нефтяными компаниями?

Но Вассерман уклоняется от прямого ответа:

— Да кто же предскажет такое? Ведь рассказ еще почти и не начинался…

Нет, немец требует более конкретных сведений: