См. статью «Любовь»

Кстати, Саре посчастливилось родиться в тот же самый день, когда появился на свет слоненок Дюжинка, получивший свое милое имя в связи с тем, что он был двенадцатым слоненком, родившимся в европейских зоопарках. Благодаря этому совпадению Сара имела право — вплоть до своего и Дюжинки десятилетия — раз в году, в день их общего рождения, бесплатно прокатиться на спине слона. Вассерман почему-то всякий раз заново волновался и умилялся, касаясь этого эпизода: снова и снова он просил жену рассказать о тех незабываемых минутах, когда она восседала на широкой спине своего ровесника. Впрочем, у нее самой эти детские воспоминания не вызывали столь бурного восторга. «Как индийская принцесса! — восклицал счастливый супруг, с нежностью глядя на свое бесценное сокровище, на драгоценную свою Сару, — как царица Савская!» Очарование этой экзотической картины никогда не блекло в его глазах. «Покорительница слонов!»

Еще одной чертой его характера была неуклонная приверженность к раз и навсегда установленному порядку. Я бесчисленное множество раз выслушал его пунктуальные описания процесса чистки ботинок, мытья посуды, уборки квартиры и прочих важнейших ежедневных свершений. «Даже когда был холостяком, — хвастает он, — поддерживал порядок с мудростью». При этом не отказывал себе в некоторых невинных странностях, с годами превратившихся в нелепые назойливые привычки. Однажды он пространно описал мне свои отношения с очками, требовавшими постоянной протирки стекол, в связи с чем он разработал систему мелких круговых движений, гарантировавших наибольший успех. Существовали и различные способы перемещать и снимать те же очки, и одним из самых приятных и частых было неторопливо опустить их через нос на подбородок и оставить так, подвешенными за дужки на ушах. При этом ладонь непременно должна быть приставлена к глазам, и в этом положении ты можешь оставаться сколько угодно времени погруженным в размышления (необходимо, по-видимому, пояснить, что очки у него отобрали тотчас по прибытии в лагерь). Он мог делиться со мной своим излюбленным методом приготовления яйца всмятку с той же серьезностью, как и своими воспоминаниями о совместном проживании с «дантистами». Однажды вечером он посвятил меня в секрет приготовления «действительно горячего, испускающего пар кофия» — описал во всех подробностях, от аза до ижицы, как, налив воду в кофейник, вешал крохотную чашечку на носик, «чтобы немного нагрелась от пара», как засыпал затем молотый кофе в кипящую воду и позволял ему вспучиться, подняться аж до самых краев, и тут мгновенно снимал кофейник с огня и, плеснув в него ложку холодной воды, чтобы пена слегка осела, переливал драгоценный напиток в чашечку. От него мне стало известно, что на протяжении целых семнадцати лет он довольствовался одной парой ботинок, поскольку прекрасно знал, как ухаживать за обувью, чтобы подольше сохранить ее. И когда тем не менее я усомнился в столь невероятной долговечности обыкновенных фабричных ботинок, ответил с улыбкой, полной затаенной гордости:

— Я, Шлеймеле, легко шагаю…

Обожал он рассказывать о букинистических лавках на улице Свентокшиской, все владельцы и продавцы которых прекрасно его знали, и не было там ни одной старинной книги, которая ускользнула бы от его взгляда. Короче говоря, из всего этого я понял, что дедушка Аншел не был особенным авантюристом и искателем приключений. Его азарт золотоискателя был полностью удовлетворен, если ему случалось вытащить счастливый номер из сумки уличного торговца горячими сосисками. Лишь дважды за всю свою жизнь удостоился он в этой беспроигрышной лотерее даровой сосиски, но чрезвычайно ценил выпавшую на его долю удачу, поскольку видел в ней доказательство того, что «не такой уж он полный шлимазл».

Я слушаю его, с некоторой тревогой наблюдая, как он старательно, рискуя последними остатками здоровья, вскапывает сбитую в камень землю позади барака Найгеля и устраивает три жалкие кривые грядки. Затем с трудом распрямляется, перевязывает свои стертые до крови руки обрывками мешковины и терпеливо сносит справедливую критику Найгеля, время от времени поглядывающего в окно: «Постарайся все-таки проложить их поровнее, говночист, не то я сделаюсь по твоей милости посмешищем всего лагеря!» Наконец прекращает работу, собирает — с нескрываемым негодованием — орудия труда: лопату, тяпку и грабли и тащит их на место, под деревянную лестницу. Потом я вижу, как он ест на кухне, жадно хватает куски, поспешно запихивает в рот и проглатывает, почти не жуя (всегда так ел, даже когда стал жить у нас). Я делаю вид, что не замечаю, как потихоньку от сварливой вдовы-полячки он отправляет в карман небольшую картофелину.

Когда темнеет, я следом за ним плетусь к Найгелю, выражающему удивление, что даже первая глава повести все еще не закончена:

— Когда я в детстве читал твои рассказы, мне представлялось, что ты вытаскиваешь их, как кроликов из цилиндра!

В ответ Вассерман читает ему прочувствованную лекцию о сложностях и непредсказуемостях творческого процесса:

— Это нужно высекать из гранита, из глубин души вырубать!

Я упоминаю об этом только потому, что в конце своей возвышенной речи Вассерман, слегка раздраженный и абсолютно уверенный в собственной правоте, неожиданно сменяет гнев на милость и делает Найгелю весьма щедрое предложение:

— По правде сказать, я хотел бы посоветоваться с вами, ваша честь, если позволите, относительно моей сказки… — И тотчас умолкает, как видно, уже раскаиваясь в своих поспешных словах.

Но поздно — польщенный Найгель улыбается широкой, несколько удивленной улыбкой и провозглашает:

— Но конечно, конечно! Большая честь для меня, Шахерезада!

Вассерман тотчас (признаться, с несколько смущающей меня поспешностью) использует благосклонность Найгеля и впервые за все время усаживается в его присутствии на стул.

— Я изложу тебе мои затруднения, — бросает он непринужденно.

Чудовищная дерзость! Никаких «ваша честь», или «господин комендант», или хотя бы почтительного «вам» — наглое панибратское «тебе»! Но, как ни странно, Найгель нисколечко не сердится, а только вскакивает и спешит задернуть тяжелые шторы на окнах и запирает дверь на ключ. Вассерман смотрит на него, и тонкая ехидная усмешка, знак первой малой победы, выкристаллизовывается в его сердце и проступает на губах.

И когда Найгель выходит на заднюю половину приказать, как видно, полячке-поварихе убираться домой, сочинитель отваживается привстать, воровато тянется к стоящей на столе фотографии, поворачивает ее к себе лицом и видит там фрау Найгель с двумя прелестными крошками на руках.

— Можешь ты представить себе такое, Шлеймеле? Обнимает двух маленьких деточек! У старшего лицо в точности как у Найгеля, черта в черту, а малышка — ну, копия матери! Сама женщина, ты спрашиваешь? Ай, Шлеймеле, красавицей она не была. Слабенькая по виду и хрупкая, того гляди, обломится под тяжестью крепенького здорового младенца. Не отрицаю: неприятен мне был этот ее хилый болезненный вид, не знаю почему. Возможно, потому, что ни меня, ни мою Сару невозможно было назвать особенно прекрасными сосудами. И другие евреи, которых немало я знал, не было в них этих черт тонкого изысканного изящества, что называется, неотразимой привлекательности, перед которой невозможно устоять. А! Божье предопределение, приговор Творца. И дедушка Менделе Мойхер Сфорим, который изобразил нас в своих письменах во всем нашем убожестве и неприглядности — не от злоумышления сердца и не от ненависти к своему народу он так изобразил. Ничего не выдумал. Я всегда полагал, что они, гои, и Исав, и Лях, и Иван, вышли из-под руки Господа уже капельку подправленные. Покрасивее нас вышли. Может, мне удобно было так думать: что во всем отличны они от нас и отделены даже этим. И вот вдруг — слабенькая такая, плохонькая, немощная. Сердце само тянется пожалеть. Против воли просят уста источать слова утешения. И спросил я себя, Шлеймеле, известно ли ей обо всех делах любезного ее мужа тут, на этом нашем месте? А! Красивые мысли были у меня в голове, и ведь из них она, дщерь Исава, — она и парочка упитанных младенцев. И разве близкие и любимые мои уже купаются в молоке и медовом напитке и вкушают манну небесную и амброзию, щелкают райские орешки и вообще видят хоть какую-нибудь жизнь, что осталось во мне лишнее сострадание для дочерей необрезанных? Ну, хватит уже, все, ша!