Великая игра. Птицы. Ледяной замок. Рассказы

Солнце палило нещадно. Колосья замерли, воздух был неподвижен. Нам было жарко. Рубашки прилипли к спинам. Руки вязали снопы сноровисто и привычно. Голова не принимала участия в работе, но снопы, которые оставались на поле, там, где мы прошли, были связаны по всем правилам. Отец подбирал их и насаживал на жерди. Мы не думали об этом. Не знаю, о чем думал Улав, но я, весь обратившись в слух, боялся пропустить вздох Хильд — интересно, вздохнет ли она еще раз в эти изнурительные часы. И она вздохнула. Глупо, конечно, но я будто получил подарок. Этот вздох словно выдал ее слабость, я был доволен, что сильная и ловкая Хильд тоже может быть слабой. Хорошо, что ей можно в чем-то помочь.

— Передохнем? — предложил отец. — А, Хильд?

— Да, спасибо, — ответила она.

Как я позавидовал отцу! В его власти было разрешить этот отдых. Мы сели на снопы.

— Поточить? — спросил Улав.

— Да, если хочешь.

Она протянула ему серп. Теперь, при отце, Улав уже не пел, он только старательно наточил серп и с доброй улыбкой вернул его Хильд.

А я ничего не делал, не двигался, будто оцепенел. Из-за присутствия отца и Улава я не мог ни предложить ей свою помощь, ни просто переброситься с ней словом. Я чувствовал себя лишним, и мне хотелось уйти.

Продвигаясь по полю, мы добрались до места, где росло особенно много жабрея. От жары его ворсистые стебли становятся жесткими и колючими. Теперь все пальцы будут в занозах.

— А ну-ка, Хильд, переходи сюда, — сказал Улав, указывая на участок, где почти не было сорняков. — Я сам тут управлюсь.

— Хорошо, — ответила она и перешла на другое место.

Я тоже мог бы подумать об этом, да вот не подумал — я был исключен из игры. Не мог я ни с того ни с сего, как Улав, выставлять напоказ свои чувства. Пусть теперь Улав один сражается с сорной травой, так ему и надо. Но он не сказал мне ни слова упрека, он хватал руками колючие стебли, будто не ощущал никакой боли. Как во сне. Я даже испугался. Он был словно в исступлении.

Вечерело, потянуло благодатной прохладой. Можно идти домой. Поработали мы на совесть. Завтра солнце польется на снопы. С самого утра. А сейчас оно уже нежаркое. Мы страшно устали.

После ужина мать сказала Хильд:

— Пойдем, я покажу, где ты будешь спать.

Они поднялись. Мы смотрели им вслед. Скоро они скрылись за дверьми.

Мы тоже сразу легли. Прежде чем уснуть, я думал о Хильд, которую узнал только сегодня и уже успел потерять. С постели Улава доносился странный задумчивый свист.

На второй день все было так, как и следовало ожидать: тело стало чужим и непослушным. За вчерашний день мышцы здорово перетрудились. К счастью, было пасмурно, и дул ветерок. Поток золотых лучей не стекал с небес. А ячмень все равно был золотой. Под серым небом это было даже заметней. Мы пошли на поле. Я шел позади всех и видел, что Хильд двигается уже не так свободно, как вчера. Казалось, руки и ноги у нее налиты свинцом. Какой же близкой и милой была она мне в эту минуту: она как все мы, она тоже устала.

Улав бодрился вовсю. Честно говоря, у меня была надежда, что сегодня он приоденется и я смогу высмеять его. Но этого не произошло. Улав был все в тех же драных штанах.

Мы жали час за часом. Вязали снопы, не думая о том, что делают наши руки. Сегодня работалось очень тяжело.

— Хильд! — вдруг весело позвал Улав.

Она быстро выпрямилась.

— Погляди, как красиво ячмень колышется под ветром, правда?

— Красиво, — ответила она и снова принялась жать.

В этот миг я гордился братом — он показал Хильд наше поле и так хорошо сказал о нем. Но мне было жаль, что это сказал не я. Впрочем, я вообще не разговаривал с Хильд. Улав уже нацелился на нее. Все равно меня охватывало волнение, когда я слышал, как она иногда тихонько вздыхает, наклоняясь или распрямляясь.

Мы жали и жали. Порой серп ударялся о камень, который весной выворотило из земли плугом. Порой мы выпрямлялись, чтобы отдышаться, смотрели на ячмень, на облака, друг на друга.

Отец был с нами. Он по-прежнему заботился о Хильд.

Ты, может, устала? Отдохнем немного? — предлагал он.

Но Хильд скоро опять бралась за работу. Она была из тех, кто полностью отдается страде и не успокоится, пока работа не будет сделана. Я думал о том, что она устала, и о том, что ее дух повелевал телом и заставлял его работать. И еще я думал о том, что это тело красиво. Но думай не думай, а надо было жать, и я жал. Шел второй, самый трудный день жатвы. Земля, которую мы топтали, была полна жизнью. Под ногами у нас кишели крошечные твари: жуки, червяки, какие-то букашки с черными панцирями на спинках, — но мы их даже не замечали. Если бы они поднялись в воздух, их оказалось бы видимо-невидимо. Земля, которую мы топтали своими грязными ногами, была их домом.

— Вот и вечер, — нарушил молчание отец.

Слава богу, вечер! И мы пошли домой. Ячмень, сохший на жердях и стоявший на корню, радовал глаз.

Увидев Хильд, мать обрадовалась. И опять было что-то необычное в том, как она смотрела на девушку.

И вдруг я понял: мать радуется, что в доме появилась молодая женщина. Мать с отцом делали вид, будто ничего не произошло, но я знал: нет, не случайно пришла сюда эта сильная свежая девушка. Она должна достаться нам — Улаву или мне, так решили родители. Я был поражен, догадавшись об этом.

Хильд ушла сразу же после ужина. Мы с Улавом тоже не стали засиживаться. В своей комнате мы, не глядя друг на друга, сняли одежду с усталых тел. Хильд сейчас спит — она там одна, желанная и пока еще ничья.

Утром я увидел, что Улав переоделся, сменил рваные штаны на целые. Он знал, что я встречу его насмешливым взглядом, но все-таки переоделся. Вчера мне этого хотелось, а сегодня стало неприятно. Ведь над ним будут смеяться. Но никто не сказал ни слова, хотя все заметили, что он переоделся.

Хильд отоспалась, это было видно.

Мы пошли на поле. Улав понес жерди, которые хотела взять Хильд. Проверил, остер ли у нее серп. Он все время опекал ее. Я и не знал, что Улав может быть таким.

На третий день работалось полегче. Опять было облачно, и вскоре пошел дождь.

Когда жнешь под дождем, промокаешь в два счета. Не только от дождя, но и от мокрой соломы. И весь вывозишься в грязи. А мокрая солома натирает руки еще хуже, чем сухая. На коже вскакивают волдыри. Вылезли из земли дождевые черви и блаженно вытянулись под дождем. Штаны Улава были вконец испорчены. Хильд, жавшая впереди меня, вымокла до нитки. Я говорил себе: «Хильд вымокла» — и, как ни глупо, радовался этой

мысли.

Мы не прерывали работу. Вязали в снопы мокрый ячмень. Еще будет вёдро, и снопы на жердях быстро высохнут. На солому выползли маленькие улитки — и откуда только они берутся? Слепые дождевые черви высовывались из земли — они чувствовали дождь.

— Дать тебе мою куртку, Хильд? — спросил Улав.

— Ага, — ответила она, его заботливость уже начала ей досаждать.

Улав подошел и накинул куртку ей на плечи.

— Спасибо. — И я услышал в ее голосе досаду.

В тот день после завтрака мы отдыхали на кухне. Потом опять пошлепали по грязи. Хильд была вся мокрая.

Вечером я в первый раз вспомнил, что завтра мне исполнится двадцать один год. О дне рождения часто забываешь. Но ведь в двадцать один год человек становится совершеннолетним и может делать все что хочет. В голове у меня теснились беспорядочные мысли.

— Пора домой, — сказал отец. — Ты совсем мокрая, Хильд.

— Продрогла, Хильд? — спросил Улав.

Я же ни единым словом не выказал заботы о ней и ничего для нее не сделал. Я промок насквозь.

Ночью, пока мы спали, небо опять прояснилось, и утро четвертого дня было ослепительно ясным. Когда я спустился на кухню, на столе перед каждым лежало по куску кренделя.

— Это в честь его совершеннолетия, — пояснила мать. Она-то не забыла.

Хильд удивленно глянула на меня.

И мы пошли на поле. Солнце начинало припекать. Одежда была еще влажной, теперь она быстро высохнет.