Великая игра. Птицы. Ледяной замок. Рассказы

— Эй, парень, — позвал кто-то наконец. Запросто, словно они были одни.

Нильс вздрогнул. Он ни секунды не сомневался, что обращаются к нему, хотя в углу сидел еще один мальчик. Он поднял взгляд на говорившего. Приветливые глаза, приветливое лицо.

— Что? — спросил Нильс, потому что человек, окликнувший его, молчал.

— Все образуется, — только и сказал тот. И кивнул. И сразу Нильсу закивали все в багажном отделении, даже тот мальчик в углу, а кое-кто повторил:

— Конечно, все образуется.

Одни сказали это вслух, другие выразили то же самое кивком.

Его пожалели.

Вот до чего он докатился. В усадьбе, где лежал отец, все было иначе, хотя тамошний хозяин сказал Нильсу примерно те же слова. Но там с ним говорили как с равным. А эти люди говорят как с ничтожеством. Чему же верить? Он вдруг понял: о человеке судят по тому, как он себя держит! И все-таки где правда? Когда он был настоящий? Вчера, когда почувствовал себя взрослым и всем внушал уважение, или сегодня, когда он раскис и у него опустились руки?

Нильс не сумел ничего ответить своим попутчикам. Они почтительно сидели вокруг, но это почтение относилось вовсе не к нему, а к достойному человеку, который лежал в гробу. Сам Нильс уважения не заслуживал, вчера это ему только показалось.

Он вдруг упрямо вскинул голову.

Но ведь я еду домой, где все бремя ляжет на мои плечи! И я готов к любым испытаниям!

Потом он снова раскис.

Если это и есть взросление, как же оно мучительно. И все-таки он опять вскинул голову и бросил на сидевших вокруг людей взгляд, полный слепого упрямства. Нечего им меня жалеть, себя пусть пожалеют…

Они прочли его мысли, это было видно по их глазам и лицам. И отвернулись, потеряв к нему всякий интерес.

Его бил озноб.

Нет, он весь горел.

Что же это за взросление, если тебя раздирает на части?

Ну вот, скоро и Фет.

Нужно взять себя в руки перед встречей с родными, подумал он, им и так несладко…

Усадьба стояла у самой дороги. Нильс поднялся и приготовился к выходу. Стучать в стенку к шоферу не пришлось. Тот сам знал, где нужно остановиться. Все в автобусе знали, куда везут гроб.

Впереди горела красная земля Фета. Незасеянная земля. Скудная и убогая — и потому тем более дорогая сердцу.

Вон идет по полю его отец. Это была привычная картина, навсегда врезавшаяся в память. Нет, отец не умер.

Они стояли на дороге. Мать и ребятишки. Младшая сестренка подняла руку, чтобы остановить огромный автобус, и радостно засмеялась, когда автобус и правда остановился. Кто-то из старших детей одернул ее.

Нильс спрыгнул на землю.

Мать шагнула ему навстречу. Она была неестественно худая и поблекшая.

— Приехал… — сказала она. Он изо всех сил старался держать себя в руках.

Его попутчики тем временем принялись за дело. Без лишних слов они вытащили гроб, подняли его на плечи и понесли на сеновал. Нильс даже опомниться не успел. Он шел следом и, запинаясь, рассказывал матери про поездку, а братья и сестры, смущенные, напуганные и притихшие, брели поодаль. Они пока сдерживались, но, казалось, еще немножко — и разревутся. На них было страшно смотреть. Так и слышался этот рвущийся наружу плач…

— Как же будет с севом?.. — спросила мать. И через минуту повторила:

— Так как же будет с севом?..

Мужчины поставили гроб на сеновал и повернулись, чтобы идти обратно. Им словно не терпелось покинуть этот осиротевший дом.

Нильс заступил им дорогу, поблагодарил.

Теперь он здесь хозяин и должен говорить от имени всех.

— Да чего там, не стоит благодарности, — нерешительно отвечали они, точно боясь, что их не отпустят.

Они попрощались.

В таких случаях никто не задерживается дольше чем нужно.

Только Нильсу теперь некуда было ехать, и он не спешил. Он даже не сообразил, что загораживает им дорогу. Они обошли его. С двух сторон. Быстрым шагом добрались до автобуса, сели и уехали. Вот их уже и след простыл, а это значило: больше помощи ждать неоткуда.

Мать стояла в дверях сеновала, держа наготове отвертку.

— Идите сюда! — позвала она.

Они подошли. Встали вокруг гроба, который возвышался перед ними как гора. Нильс вывинтил шурупы из деревянной крышки. Слава богу, скоро конец всей этой неразберихе, в которой он жил последние дни. Но она не прошла для него даром. Он вынес из нее то, о чем молился: ясность. Он разобрался, где правда и что ему мешает.

Крышку сняли. У всех точно оборвалось что-то внутри. Они опустились на колени. Младшие раскрыли рты и завыли неожиданно противными, истошными голосами. Нет, сейчас плакать нельзя.

— Тише! Перестаньте!

Дети умолкли.

Перевернутая крышка лежала на полу.

— Давайте закроем, — нетерпеливо сказала мать. Невмоготу ей было смотреть на отца. Нильс слышал это по голосу. Они закрыли крышку. И снова опустились на колени у подножия горы, которой представлялся им гроб.

Они стояли, забыв обо всем на свете. Минуту за минутой.

Но вот какое-то движение вывело их из оцепенения.

Они удивленно подняли глаза.

Что-то переменилось.

Это встал с колен Нильс. Он вытянулся во весь рост, еще не твердо держась на ногах. А они смотрели на него снизу вверх. Им он казался великаном, их защитником. Он поднялся среди них, преклонивших колена на полу сеновала, и возвышался наравне с горой. И продолжал расти у них на глазах.

Нильс прислушивался к тому, что с ним происходит. В нем что-то созревало. Он в который раз уже взрослел. Нечто расплывчатое обретало наконец форму. В этой поездке его бросало из одной крайности в другую. Он совсем запутался. С ним можно было творить что угодно. Его швыряло, как мяч. Неужели все проходят через это? — спрашивал он себя. Как бы там ни было, теперь у него появились силы стать защитником этих несчастных, поддерживать в них жизнь. К нему подоспела помощь. Он увидел, как он сам идет по красной земле Фета, и понял, что его тоже ожидает бессмертие: ведь его удел быть смиренным тружеником.

Это и заставило его подняться с колен. Теперь у него за душой было не одно высокомерие. Пусть все видят, что на него можно положиться. Поэтому он встал и выпрямился во весь рост. Он был повержен во прах, но нельзя оставаться распростертым во прахе, если ты в ответе за семью. Он снова вырос. И, расправив плечи, взял на себя свое бремя. Его качало, как былинку на ветру. Он вглядывался в ничего не видящие глаза близких. Для них он был великаном, и они чувствовали себя уверенно под его защитой. Самым маленьким он представлялся уходящей ввысь башней.

СОВЕРШЕННОЛЕТИЕ

На четвертый день жатвы мне исполнилось двадцать один год, я стал совершеннолетним. И я сказал девушке, которая жала ячмень рядом со мной:

— Приходи вечером после работы к большому камню.

Я сказал это негромко и быстро. Выговорить такие слова — все равно что сдвинуть гору. Но сегодня я перешел некую черту, и мне показалось, что теперь я могу позволить себе произнести их.

Хильд растерянно глянула на меня.

— Ладно, — ответила она.

— Ладно, — повторил я.

Кровь у меня кипела, я тут же нагнулся и снова стал жать. Жал неровно, нечисто. Палило солнце, я весь взмок, но не из-за жары я жал неровно и нечисто. Тому виной было неожиданное согласие Хильд. Получив его, я понял, что никак на него не надеялся. Во рту у меня появился привкус крови.

В первый день жатвы я в первый раз увидел Хильд. Она подрядилась к нам на страдную пору. Ее семья недавно обосновалась по соседству. Это были сноровистые люди, они сразу же нашли себе работу в усадьбах. Мой отец отправился прямо к ним и договорился, что Хильд будет у нас жать. Обычно жатва продолжалась шесть дней. Жали трое: мой брат Улав, я и еще кто-нибудь, кого отцу случалось нанять. Мы жали серпами, убирать ячмень иначе отец не разрешал. Он считал, что машины жнут нечисто и много зерна осыпается на землю. Поэтому мы работали целую неделю, хотя поле у нас было совсем не такое большое. Сам отец насаживал снопы на жерди. Колосья, обращенные к солнцу, казались золотым потоком. А навстречу ему лился поток солнечных лучей.