Газыри

Вспоминаю Кузню тех времен, когда Коле приходилось вертеться, «как змею на муравьище». Столица бархатной шахтерской революции, как же, школа экономических реформ, эпицентр свободы и раскованных нравов, законодательница новых криминальных обычаев — куда денешься?

Что-то он от меня, конечно, скрывал, и это вполне естественно… мало ли?

Писатель, он — и в Африке писатель. И не захочет — между делом продаст.

И в Кузне, жаркой от черной и от цветной металлургии, грязной от шахт, конечно, — тоже.

Коля молчал «как рыба об лед», а то, бывало, нарочно, как неумелую охотничью, сбивал меня со следа.

Но разве у меня у самого, как говорится, глаз не было? Разве напрочь отсутствовало чутье?

Неожиданно входишь в кабинет к знакомому директору шахты, — его охрана и привезла, а секретарша проморгала, на месте не было, и директор светлеет лицом, с явным облегчением опускает приподнятую было якобы деловую бумагу над верным своим, не раз уже выручавшим его вороненым «Макаровым»…

В Новокузнецке тогда были лучшие в России стрелки, у одних с ментами инструкторов, в одном тире, принадлежавшем до того военной кафедре СМИ, Сибирского металлургического института, готовились. Самая организованная, самая безжалостная «пехота» была в нашем городе. Об этом случае и самому пришлось однажды писать: как не поладившие с чеченами московские таксисты не к кому-либо обратились за подмогой — к «бойцам» из Кузни, те цену назвали, ударили по рукам, но наши предложили еще раз попробовать кончить миром с джигитами: иначе, мол, так и скажите, каждый из них «промеж глаз» получит. Джигиты рассмеялись, была назначена стрелка, и не успели они повылезать из машин — каждый свалился с пулей точно в середине лобешника…

Это вам, ребятки в белых носках, не Гудермес и не Центорой где владивостокские «морпехи» за несколько сот сраных ваших «зеленых» накрыли снарядами новокузнецкий «омон» — это серьезно.

Когда я пытался с начальником новокузнецкий «ментовки» «сверить часы», он с нарочитой заботой говорил: «Не понимаю: чем тебе родная „бестолковка“ не нравится?.. Почему не бережешь ее?.. Ты что, не помнишь? Кто меньше знает, тот крепко спит. И у него вообще больше шансов: сносить голову.»

Он свою тогда не берег.

Была у него привычка ровно в семь тридцать садиться в кресло к знакомому мастеру в парикмахерской в центре Кузни… Однажды, когда только сел, на улице одна за другой раздались автоматные очереди, он тут же с намыленными щеками выскочил, через несколько минут, разнося сопровождавших его патрульных офицеров, вернулся в кровищи и снова невозмутимо сел.

— Кровь, — прошептал побледневший мастер.

— Ты что, до этого не видал ее? — спросил Медный.

— Я в жизни никого не порезал, — парикмахер продолжал лепетать.

— Представь, я тоже, — сказал Медный. — Но когда я вижу, как это делают другие…

— Их было трое, и Николаю Федоровичу пришлось бить головой, — попробовал парикмахеру объяснить один из офицеров.

А тот уже без чувств лежал на полу.

Но если бы только это… только все это!

Медный был комендантом того знаменитого поезда с тысячью шахтеров, которые в неровный для Кремля час стремительно рванули из Кузни стучать касками по брусчатке на Красной площади: царя Бориса поддерживать.

Потом он мучался, и я это знал. И однажды сказал ему:

— Начальник!.. Сегодня меня вежливо выперли из нашей шахтерской гостинички: приезжает, как понимаю, очень серьезный московский гость. С большой свитой.

— Все областное ГАИ у нас на юге, — он подтвердил. — Перекрыли, что можно и что нельзя… Здесь вся охрана и снайперы. Он должен быть в Прокопе, у соседей: там взрывная обстановка в этих Березовских бараках…

— Но в них, и в самом деле, жить нельзя, — сказал я. Он ответил коротко:

— Знаю.

Накануне мы были там с фотокорреспондентом ИТАР-ТАСС, давним товарищем, и пока от испитых, с бледными, как ростки картошки в подвале, детьми на руках, нечесаных женщин, получавших на рынке плату отобранным от еще неиспорченных овощей гнильем, я выслушивал жалобы на то, что «хачики», как и «азеры» стали теперь перетряхивать их корзинки и все гнилье, которым они кормились, тоже пускать в продажу, товарищ мой беседовал с участковым, и тот сказал ему: «У каждого в рукаве тут нож, у каждого под головою — топор.»

Чтобы лично контролировать соблюдение прав человека, ну да. Способствовать безоговорочному выполнению хельсинкских соглашений.

Рассказываю потом об этом одному из должностных лиц, как говорится, тоже старому доброму знакомому, и он говорит: «Признаться, был потрясен. Иду там по бараку, навстречу бросается молодая женщина. „Мэр! — кричит. — Или кто ты там?.. Ну, побудь со мною хоть ночь!“ Я ей говорю: кроме прочего, стыд давно потеряли — так вот, в лоб. Принародно. А она: не о том, мэр, подумал!.. Ты будешь крыс отгонять, а я хоть ночку да спокойно посплю!»

И я сказал ему на горькой, на лихой полушутке:

— Медный! У тебя твердая рука и доброе сердце. И у тебя будет шанс. Не только отмыться самому — может быть, спасти честь всего русского офицерства… Не говоря о чести нашей любимой Кузни, где весь этот бардак начался…

— Думаешь, в патроннике у меня паутина? — очень серьезно спросил Медный. — И мой «парабеллум» прямо-таки истосковался по запаху пороха?

— Уверен.

Я, и в самом деле, был тогда в этом уверен. Если не окончательно заскорузла душа, тут много не надо: достаточно час-другой послушать жильцов этого самого нищего, самого беспросветного угла стоящей на шахтовых провалах, постепенно уходящей под землю, в ад, богатой некогда Прокопы.

Люди в Березовских бараках в тот день стояли с утра на пороге, ждали очень большого московского начальника… Когда над головами у них послышался мощный гул винтов пролетавшего не очень высоко вертолета, они даже не подумали, что это и есть долгожданная встреча с ним…

Не сомневаюсь, Медный и там смог бы его достать.

Несмотря ни на какую охрану, где угодно достал бы.

Если бы на это решился.

Но, видимо, — нет.

И я вот все думаю: Коля, Коля!..

Ну, что же ты, а?..

Несправедливо!

Не захотел тогда помочь старому моему товарищу доброму клоуну Куклачеву, Юре-кошатнику. Решил не подставлять ему голову…

Но скольким ты и до этого и потом отзывчиво и по-русски простосердечно ее подставил?!

Каких только клоунов, каких только «коверных» и «рыжих», каких комедиантов, каких лицедеев, каких только фокусников, каких иллюзионистов, гипнотизеров, жонглеров, эквилибристов, имитаторов, каких ветхозаветных магов и якобы обрусевших факиров, каких только высокоодаренных мастеров гнать, как в цирке, понтяру… а лилипутов? А дрессированного зверья-то, зверья?!

Посадил себе на шею тысячи попугаев и говорящих с экрана телевизора обезьян, сотни ученых ослов и хорошо вымуштрованных козлов, которых, послушные бараны, мы одарили статусом неприкасаемых и непререкаемым правом решать наши судьбы… да что там — себе!

Кабы себе одному!

Наша Кузня посадила на шею их всем и каждому.

По всей Руси-матушке…

Черномазые скифы

В вагоне поезда «Москва-Новороссийск», который, дабы объехать самостийную Украину сторонкой, уходит теперь с Павелецкого вокзала, мы с восьмилетним внуком стояли у окна, и к нам присоединился, наконец, никак не решавшийся до этого подойти мальчик годками двумя-тремя младше.

«Становись поближе, чтобы хорошо видать было, — поддержал я. — И давай знакомиться. Как тебя звать-величать?»

Он оторвал подбородок от майки с крупной надписью, извещающей на английском, что ее владелец — чемпион, и негромко сказал:

«Кирилл!»

«Вот и прекрасно, — продолжал я привечать его. — А это — Гаврила, познакомьтесь. Кирилл и Гаврила… а по отчеству тебя как?»

«Что?» — спросил он растерянно.

«У каждого человека должно быть имя и отчество, ведь так?»

«Так» — согласился он еле слышно.