Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Сильный пряный дух поднимался от полей. Солнце стояло низко. Испарения земли уже мечтали о том, чтобы превратиться в капли росы. Я шел быстро. Ужасное исступление моей души на короткое время высвободило память, но потом утомило ее и притупило; и вновь вернуло в темницы мозговых клеток или костного мозга. Я, так сказать, теперь ни о чем не думал, никакие мысленные образы меня не мучили. Разговор со Стариком я совершенно забыл. Я лишь боялся встречи с Тутайном. А избежать встречи я не мог: ведь мы с ним спали в одном гостиничном номере. Несмотря на этот единственный страх — точнее, вопреки ему — я торопился больше, чем было необходимо. Как если бы пообещал какому-то незнакомцу, что вернусь домой еще до наступления темноты. Город с его домами постепенно собирался вокруг меня. Я уже узнавал улицы, по которым мы — полицейский чиновник, высокомерный погонщик мула, Аугустус и я — двигались несколько часов назад. И внезапно — не вызванный никакой мыслью — меня охватил смертельный ужас. Я, находясь среди людей, впал в такое одиночество, которое не оставляет надежды на помощь. И от которого невозможно ускользнуть. Шуршащий ветер сидел у меня на закорках. Я не осмеливался оглянуться, потому что знал, что у него зримый облик ^{204}. Я побежал. Я нашел укрытие в церкви, где прежде спорил с Богом. Я уже не помнил, какого рода диалог мы вели. Я смахнул со лба пот.

Собственно, новый разговор был бы совершенно излишним. Ведь решения уже приняты. Я, как мне казалось, припоминал… не знаю, каким образом и почему я вспомнил об этом именно теперь… что не так давно… вероятно, только сегодня (но определенно не раньше, чем началась последняя ночь)… я, наяву или во сне, видел ЕГО лицом к лицу. Мы разговаривали; точнее, ОН говорил со мной. Его слова были такими весомыми, что я не сумел удержать их в памяти. Я помнил о них лишь то, что они были и удивительным образом воздействовали на меня своим звучанием или выразительностью, а не содержанием понятий; что они все еще пребывают со мной как нечто абсолютное, хотя — из-за моей непонятливости или из-за невозможности артикулировать их вторично — и очень расплывчатое. Значит, я действительно как-то воспринимал ЕГО. Но мне это показалось неважным. Во всяком случае это, наверное, показалось неважным моей памяти, потому что она — по прошествии столь короткого времени — ЕГО забыла. Она пока еще помнит только Его тень, только шуршание Его тени; а это — почти-Ничто, непосредственно соприкасающееся с вообще-Ничто. Тьма тогда сконцентрировалась в пространстве, разбухла и заполнила его, как плотный дым. Вдали — мерцающие глаза нескольких висячих ламп. Я лежал на плитках пола, над могилами, над тем коричневым потоком тления, что скрывает в себе земля. Я говорил вниз. Ответы я не понимал и не запоминал. (Это было бы излишне, было бы повторением; это не могло бы выстоять.) Только раз я спросил себя, не зеленые ли у НЕГО глаза. Но я тотчас осознал смехотворность такого вопроса, его неуместность. В конце, уже собравшись уходить, я поднял сжатые кулаки и сказал: «Господь, случилась несправедливое. В Вашем мире непрестанно случается несправедливое. В Вашем мире мало радости и много боли». Это была простая констатация факта — без страсти и без внутренней убежденности. Страстными были только воздетые руки. Я направился к двери. Ручка располагалась высоко, чуть не на уровне моей головы. Она была обычной формы, из латуни. Я широко распахнул дверь. Уличная дымка смешалась с холодным дымом благовоний. Как человек, решивший до конца своих дней отказаться от молитвы, спустился я по ступеням на мостовую. Бормоча: «Я встретился с НИМ; но не стал Его слугой. Я не настолько слеп». Голова была пуста. Снаружи никто не ждал меня. Ветер больше не шуршал. Мои пальцы вкогтились в маленький пакет, скрывавший в себе реликвию.

Встреча с Тутайном прошла хуже, чем я себе представлял. Мое намерение состояло в том, чтобы умолчать о случившемся. Но он уже знал о моем несчастье. Он давно дожидался меня. Как только я шагнул в комнату, он взял у меня пакет и сказал:

— Бедный юноша!

Сбитый с толку его словами и озабоченным лицом, я не сумел ничего ответить. Только присел на край постели и с шумом выдохнул воздух.

— Что за пакет ты принес в такой день? — спросил он.

Мне не хотелось отвечать. Я бы предпочел, чтобы он пока не знал о реликвии. Но он, поскольку я промолчал, начал ее распаковывать.

— Окровавленная человеческая кость, — сказал он, рассмотрев отвратительный предмет. И тихо, как бы обращаясь к себе, добавил: — Двенадцать часов назад она была еще теплой и находилась на своем месте. — И он снова задал вопрос: — Это все, что осталось от него?

— Замолчи наконец! — невежливо брякнул я.

— Я готов быть молчаливым, как книга, которую не открыли, — сказал он примирительно, — но тебе от этого легче не станет.

Он снова уставился на кость. Это его участие, показавшееся мне бессмысленным, меня разозлило. Я сказал с сильным ударением, как если бы обращался к человеку, который что-то незаконно присвоил:

— Это моя собственность.

Он, похоже, пропустил мои слова мимо ушей. Поэтому я уточнил:

— Во всяком случае, до конца моих дней.

— Поскольку сам ты не молчишь, я, наверное, тоже могу… — сказал он и перевернул кость. — Я, правда, еще не понял, что именно во мне шевельнулось. Но эта часть человека о чем-то напоминает…

— О гниении Эллены, — сказал я бесцеремонно.

— А я бы уже не догадался, — сказал он невозмутимо. — Ты прав.

Он отомстил мне. Намеренно или инстинктивно, кто разберет? Он положил кость на стол, потом тщательно завернул в бумагу, в которой я принес ее.

— Выглядит как обглоданная, — сказал он.

— Я даже ни разу ее не поцеловал, — сказал я.

— А куда ты девал умершего? — В его голосе теперь звучала тревога. Сквозь которую пробивалась неуместная злость. — Ведь его, под твоим присмотром, повезли в город…

— Ты знаешь о моем несчастье больше, чем мне хотелось бы, — ответил я и тем еще сильнее его разозлил. — У меня нет оснований избавляться от трупа.

— От трупов всегда избавляются, — сказал он с неколебимой уверенностью. — А вот применяемые для этого средства зависят от внешних обстоятельства и отношения к вере.

— Не понимаю, как ты мог узнать об этом несчастье, — попытался я загладить уже сказанное.

Он сделал вид, что не слышит, и продолжал:

— Благочестивая женщина — воспитанная в достойной вере и не задумывающаяся над тем, что ошибка может закрасться и в нормы нравственности, и в распоряжения государства, и в предписания Церкви, — столкнет своего супруга в царство гниения или даст ему туда соскользнуть, предварительно снабдив его всяческими украшениями и полезными заклинаниями, в присутствии других людей, не забыв сослаться на неотвратимые законы Универсума и на мистические гарантии славного посмертного бытия на сверкающих дорогах качающихся звездных орбит; то есть она поступит иначе, чем убийца, который вынужден предать свою жертву гниению — даже если речь идет о юном, любимом им существе — вдали от посторонних глаз, в темноте, тайно, как бы борясь с демоном, составляя с жертвой жуткое двуединство, в котором каждая из сторон представляет угрозу для другой: потому что убийце есть что скрывать… Тебе тоже есть что скрывать.

— Нет, — сказал я.

— А именно: чувство, что ради тебя принесли в жертву некоего бога или часть бога — его земное воплощение ^{205}. И что ты приблизился к алтарю, дабы выпить каплю божественной крови и проглотить толику божественной плоти.

— Нет, — сказал я, — все обстоит иначе.

— Это не так стыдно и не так преступно, как тебе кажется после моих слов. Большинство людей готовы к такому. Перед прославленными алтарями великих религий верующим раздают крошечные кусочки божественного жертвенного животного. Может, люди тут же забывают об этом. Но на протяжении секунды — по крайней мере — они знают, что вкушают именно плоть.