Что я любил

Взяв журнал, я вышел из комнаты. Открывая дверь в холле, я услышал, как в глубине квартиры журчит вода и женский голос, должно быть, голос Сьюзи, что-то напевает.

Я возвращался на такси. У меня из головы не выходил мелодраматический пафос исповеди Тини, особенно фраза, которую она повторила несколько раз: — Я же его любила!

Я вспоминал огромную квартиру, бледно-голубые стены, это тщедушное тельце, потупленный взор, батарею баночек с косметикой и всяких женских штучек, которыми был завален стол, и мне становилось тошно. Мне было жаль Тини, жаль эту маленькую искореженную жизнь, но я все время возвращался мыслями к ее телефонному разговору с Биллом. Неужели она рассказала Биллу о том, как Марк держал ее, помогая Джайлзу? Неужели его сердце перестало биться после того, как он это услышал? Я почему — то с трудом себе представлял, чтобы Марк был способен скрутить Тини. Шрамы на ее животе казались слишком аккуратными. Если бы она вырывалась, надрезы не получились бы такими ровными. Ее рассказы о книжке про маньяка и об украденном кодеине звучали куда правдоподобнее. Вероятно, Марк и в самом деле принимал наркотики, это объясняло его кражи, его ложь, ведь в такой ситуации уже никакие сдерживающие центры не срабатывают. Без сомнения, в душе Тини сохранились какие-то рудиментарные представления о морали, с точки зрения которой нельзя было допустить, чтобы произошло "еще что-нибудь ужасное", потому что это плохо, но мерой недопустимости этого "еще чего-нибудь" являлось только то, что имело отношение непосредственно к самой Тини, а отнюдь не нарушение общечеловеческих моральных норм. Телефонный разговор с Биллом сразу же вылетел у нее из головы, потому что "была под кайфом", так что, с ее точки зрения, в подобной забывчивости нет ничего ненормального или предосудительного. Тини принадлежала к определенной субкультуре, где правила грешили размытостью, а границы дозволенного были чрезвычайно широки, но более всего меня поражала вялость. Если считать Марка и Тини типичными представителями этой генерации, то всем им не хватало жизненных сил. Их нельзя было причислить ни к футуристам, воспевающим эстетику насилия, ни к анархистам, которые рвутся сбросить оковы закона. Пожалуй, они были гедонистами, не стремящимися к наслаждению, потому что стремиться им было лень.

Стоя перед узким зданием на Восточной 4-й улице между авеню А и Б, я знал, что могу развернуться и уйти, что могу выбросить из головы этих подростков-переростков и их горькие коротенькие судьбы, но я этого не сделал. Вместо этого я нажал на звонок и рывком распахнул дверь. Вместо этого я пошел по коридору первого этажа старого доходного дома, хотя ясно чувствовал, что иду навстречу чему-то гадкому, но вместе с тем понимая, что эта гадость почему-то притягивает меня. Я хотел посмотреть, что это такое, хотел подойти поближе, хотел разглядеть. В этой тяге было что-то патологическое, и, отдаваясь ей, я понимал, что пакость, которую я стремлюсь найти, уже запачкала меня.

Ничего выдумывать я не собирался, но когда сидящая за столом сомнамбулическая девица подняла глаза и посмотрела на меня сквозь красные стекла огромных очков, когда я увидел у нее за спиной стенд с двадцатью обложками "Расколотого мира", на одной из которых Тедди Джайлз подносил к перемазанным кровью губам ложку с отрезанным человеческим пальцем, у меня не получилось сказать правду. Я представился корреспондентом "Нью — Иоркера", объяснил, что пишу статью об альтернативных изданиях и поэтому интересуюсь концепцией их журнала. В карих глазах за красными стеклами не промелькнуло ни тени мысли.

— Я не понимаю, что вы спрашиваете.

— Я спрашиваю, о чем ваш журнал, для чего он создавался.

— А, ясно, — протянула девица. — А про меня вы тоже напишете? Меня зовут Анджи Роопнарин, Ро-оп-нарин, — произнесла она по слогам.

Я вытащил блокнот и ручку и записал крупными буквами ее фамилию.

— Вы не могли бы прокомментировать название? Почему именно "Расколотый мир"?

— Откуда я знаю? Я здесь просто работаю. Вы бы лучше кого другого спросили, только сейчас здесь никого нет. Обеденный перерыв.

— Но ведь уже вечер, половина шестого!

— А у нас рабочий день начинается в двенадцать.

— Понятно.

Я кивнул головой на фотографию Джайлза:

— Вам нравятся его работы?

Анджи вытянула шею, чтобы посмотреть, куда я показываю.

— Ничего. Прикольные.

— Говорят, у него целая свита: Марк Векслер, Тини Голд, еще одна девочка, ее зовут Виргина, потом какой-то мальчик, которого найти не могут, Рафаэль…

Анджи Роопнарин мгновенно насторожилась:

— Вы и про это пишете?

— Главным образом про Джайлза.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд:

— Не пойму, чего вам надо. Обычно про такое другие люди пишут, не такие, как вы.

— В нашем журнале много ветеранов, — успокоил ft ее. — Послушайте, вы знакомы с Марком Векслером? Он работал у вас прошлым летом.

— Работал, как же. Тусовался он тут, а не работал. По крайней мере, Ларри ему ничего не платил.

— Какой Ларри?

— Ларри Файндер. Это же его журнал. У него таких полно.

— Ларри Файндер, владелец галереи?

— Что вы удивляетесь? Об этом все знают!

В этот момент раздался телефонный звонок.

— Редакция журнала "Расколотый мир", — произнесла Анджи внезапно оживившимся голосом.

Я одними губами прошептал: "До свидания", — и откланялся. Только на улице я перевел дух, пытаясь унять мандраж, никак не дававший мне вздохнуть. Зачем было врать? Из какого-то безотчетного желания обезопасить себя? Возможно. И хотя я был далек от того, чтобы трактовать свою выходку как моральное грехопадение, но весь обратный путь мне не удавалось отделаться от чувства неловкости и нелепости ситуации, в которой я был смешон и вел себя недостойно. Что до Марка, то любые открытия, связанные с ним, как правило, оказывались из разряда неприятных. У Гарри Фройнда он прошлым летом не работал. Но в журнале Ларри Файндера он, как выяснилось, тоже не работал. Жизнь Марка представляла собой наслоение вымыслов, где один пласт громоздился на другой, а я свои археологические раскопки только начал.

Пока меня не было, Вайолет несколько раз звонила и оставляла на автоответчике сообщения. Она просила зайти к ней сразу же, как только я приду. Когда она открыла мне дверь, то была так бледна, что я первым делом спросил, не случилось ли чего. Она не ответила, а только сказала:

— Я должна тебе кое-что показать.

Я пошел за ней в комнату Марка. Еще с порога я увидел, что там все вверх дном. Стенной шкаф был открыт, и хотя одежда все еще висела на плечиках, полки были пусты. По всему полу валялись какие-то бумаги, рекламные листовки, тетрадки, журналы. Я заметил коробку с игрушечными машинками и еще одну, с открытками, письмами и поломанными цветными карандашами. Рядом с коробками лежали ящики письменного стола. Вайолет наклонилась над одним, вытащила оттуда что-то красное и протянула мне.

Это был швейцарский нож Мэта.

— Я нашла его в коробке из-под сигар. Он был замотан изолентой.

Я смотрел на выгравированные серебряные инициалы: М.Ш.Г. — Мэтью Штайн Герцберг.

— Прости, пожалуйста, — сказала Вайолет.

— Господи, столько лет прошло, — сказал я и потянул вверх штопор.

Когда мне удалось его открыть, я провел пальцем по металлической спирали и вспомнил отчаянный плач Мэта:

— Я же всегда, всегда клал его на тумбочку!

Наверное, я очень устал, потому что какая-то часть меня не стояла на полу, а висела где-то под потолком; очень странное чувство. Оттуда, сверху, я видел комнату, Вайолет, себя, нож Мэта, который я держал в руке. Это странное разделение земли и воздуха, меня парящего и меня стоящего длилось совсем недолго, но после того, как оно закончилось, я чувствовал себя где-то очень далеко, и комната казалась миражом.

— Я помню тот день, когда нож пропал, — размышляла вслух Вайолет. — И я помню, какое это было горе для Мэта. А рассказал мне об этом Марк. Да, Лео, Марк, и он очень переживал, что нож пропал, очень убивался, очень жалел Мэта. Рассказал, как он всюду искал его.