Письма любви

— Я не оставлю Михала… — пообещала я ей.

Глаза твоей мамы наполнились слезами, это был знак того, что я попала в точку. Мы похоронили ее на маленьком кладбище. Не было смысла перевозить тело в Варшаву. Ее знакомая предложила оставить мальчика у себя до возвращения кого-нибудь из родителей.

— Я обещала, что буду его воспитывать, — отрезала я.

— Но ведь пани сама еще ребенок…

— Я его воспитаю, — упрямо повторила я.

Михал присутствовал при разговоре. Он прижался ко мне и проговорил:

— Меня будет воспитывать Кристина.

Той женщине ничего не оставалось, как согласиться, но, когда мы уезжали в Варшаву, по ее лицу было видно, что она недовольна.

С того момента, как я почувствовала себя в ответе за жизнь Михала, мои ночные кошмары прекратились. Раньше, когда мне снился отец, я просыпалась и мучилась, вспоминая его печальное лицо. Печаль… она шла в ногу с образами моего недавнего прошлого.

Гетто уже не горело, осталось только пепелище. «Так же, как и во мне», — подумала я. Однако я ошибалась. Живые образы прошлого время от времени посещали и пугали меня. Они были обвинением, на которое мне нечего было возразить. Я сама себя приговорила к позорному столбу. То, что я сделала с собой, было невыносимо для моего отца. Что он чувствовал, глядя на меня? Самое страшное было в том, что отец не мог защититься, я убивала слабого. Его единственной защитой было неприятие реальности. Он брал от меня только корку хлеба, больше ничего. Где-то в глубине моего сознания брезжила мысль: не стань я той, кем стала, отец умер бы намного раньше, и я вместе с ним. Может, это было бы к лучшему… Почему я так цеплялась за жизнь?.. Ведь смерть несравненно легче, чем такая жизнь. Смерть — это когда лежишь и ничего не чувствуешь. Однако прикрытые газетами трупы на улицах пугали меня. Чаще всего мне приходилось видеть босые ноги, потому что обувь сразу же крали. Там, в гетто, мне тоже снились кошмары. Я видела эти босые ноги. Чаще всего свои. Я просыпалась в холодном поту. А теперь… кто я?.. В чужом доме, с чужим ребенком? Я носила одежду его матери, но не имела с ней ничего общего. На одном из свитеров было пятно от вина, которое не удавалось отчистить. Когда она его поставила? Может, она была в тот момент счастлива, а может, у нее дрожала рука? Я ненавидела чужие вещи, но была вынуждена их носить, потому что не имела своих. Они были пропитаны ее духами. Этот запах раздражал меня больше всего. Перед тем как достать новую вещь из шкафа, я каждый раз обнюхивала ее. На внутренних дверцах шкафа было зеркало. Увидев свое отражение, не могла поверить, что это действительно я. У меня было совсем другое лицо. Я изучала его, когда училась краситься. Сначала ничего не выходило: тушь щипала глаза, помада размазывалась. Но со временем я научилась делать утонченный, легкий макияж. Я сама чувствовала, что должна выглядеть не так, как раньше. Когда Вера первый раз меня накрасила, я была так потрясена, что моментально все смыла. Потом это лицо не раз снилось мне: подведенные углем брови, размазанная помада и раскрашенные щеки. Лицо циркового клоуна. Еще долго оно преследовало и даже пугало меня. И еще неподвижные, как гипсом залитые ноги… Тогда мои сны были страшнее действительности. Может, потому, что ее я просто не замечала. Вместо мыслей в голове возникали команды. По команде «пить!» я хватала стакан с самогоном, по команде «есть!» набивала себе рот, по команде «смеяться!» заливалась смехом. За этот смех платили мои клиенты. Я любила смеяться — так было легче заглушить свои чувства. А отец… Его лицо — лицо проигравшего жизнь человека. Я отгоняла его от себя, не хотела помнить. Я ограждалась от отца дурными словами, которые были как засечки на проволоке и калечили нас обоих. А ведь мне хотелось согласия, и даже большего — прощения. Я была обижена на отца, потому что он все усложнял. Усложнял своим молчанием. Если бы он кричал на меня, если бы запрещал мне. Но он молчал.

Мир отца рухнул в ту минуту, когда он повязал на рукаве повязку со звездой Давида. Может, мама была права, шпыняя его, может, чувствовала, как опасно создавать что-либо из идей других людей. Я мало пишу о маме, а точнее, не пишу совсем… Я так решила. Нас разделил навсегда всего лишь один осенний день в сороковом году.

— Эльжбета, твой отец должен уехать от нас, — сказала она, глядя мне в глаза.

— Почему? — спросила я, чувствуя, как кровь приливает к голове.

Слова матери звучали приговором для всех нас:

— Вышло распоряжение, что все евреи должны перейти жить в гетто.

— А я?

— Ты моя дочь.

В этот момент я поняла, что она ошибается.

У меня не было матери. Будучи в то время абсолютным ребенком, я поклялась себе, что никогда больше не стану вспоминать о ней. Никогда. И кажется, мне это удалось. Если меня что-то тревожит, то это пустое место, оставшееся в моем сердце после нее. Я чувствую эту пустоту.

Когда мы с Михалом вернулись в варшавскую квартиру, мне показалось, что она слишком большая и тихая. Держась за руки, мы обходили комнаты.

— Бабушка уже не вернется? — спросил он со слезами в голосе.

Я колебалась, но все же ответила правду, зная, какую цену придется платить за ложь. Мне сильно хотелось помочь этому ребенку, однако я не очень-то знала как. До сих пор мы существовали в этом доме на одинаковых правах. Нас обслуживали и опекали во всем. Доходило даже до того, что когда однажды из-за лени я не выстирала свое нижнее белье, то утром увидела его уже развешенным в ванной. Вид моих рубашек и трусиков, выстиранных твоей мамой, привел меня в замешательство, потом я почувствовала стыд.

Теперь же я должна была сама заботиться о ребенке. Даже печь пончики, как она, я не умела, и научиться этому я у нее уже не могла. Я не допускала мысли о том, чтобы вынести что-нибудь из дома на продажу. Долго думая, чем же можно заработать деньги, решила давать уроки. Правда, в то время было не до изучения иностранных языков, но, например, немецкий… Я спросила у сторожа, не порекомендует ли он кого-нибудь. Он пожал плечами, но где-то через неделю, встретив меня, сказал, что есть две женщины. Вид учениц говорил сам за себя: мне сразу стало ясно, зачем им учить язык. Я подумала, что сама судьба послала их мне. Тот обман становился правдой, а та правда была как насмешка… Потом учеников прибавилось. Дочки соседей по этажу приходили на английский, а один жилец снизу брал уроки разговорного французского. Это были небольшие деньги, но их хватало на скромную жизнь. На очень скромную. Стало немного легче, когда к моим ученикам присоединился сын сторожа. Он расплачивался продуктами. Им нелегально привозили из деревни яйца, ветчину, грудинку.

В то время, когда я была занята, Михал играл рядом. Он любил забираться под стол, садиться у моих ног и рассматривать там книжки с картинками. Нам хотелось всегда быть рядом, ощущать и впитывать тепло друг друга. Это создавало чувство безопасности, несмотря на то что я была взрослой, а он — маленьким ребенком. В первую ночь после смерти бабушки Михал встал из своей кроватки и, придя в мою комнату, влез под одеяло. Я уже спала. Проснулась с удивительным чувством: будто что-то произошло, как тогда у реки. Потом увидела рядом ребенка. Он развалился во всю ширину топчана, отодвинув меня к стене. И хотя мне было неудобно, я понимала, что нельзя его отталкивать. В глубине души я ощущала, что таким образом приобретаю права на этого ребенка. Если я не была его настоящей матерью, может, смогла бы стать матерью приемной… В материнстве важен физический контакт с самого начала, с момента зачатия. И потом тоже.

Как-то мы бродили с ним по парку. К нам подошла немка и заговорила по-немецки. Она потерялась в городе. Я хотела ответить ей, но мальчик меня опередил. Я была так удивлена, что чуть не проглотила язык. Вежливо поблагодарив нас, немка ушла. Я продолжала беседовать с Михалом и как бы невзначай вставила фразу по-французски. Он безошибочно ответил. Мальчик оказался самым способным из моих учеников. Я занялась его обучением, убеждаясь в необычайных языковых талантах Михала. Он на лету схватывал целые предложения и обороты, как попугай. Где-то в глубине у меня зародилась мысль, что Михал — маленький гений. Вопросы, которые он задавал, часто сбивали меня с толку. И чтобы дать на них ответ, приходилось копаться в книжках. Но он не был кем-то вроде ребенка-старичка. Михал просто был ребенком с необыкновенным воображением.