Письма любви

— Вставай, соня, мы давно уже позавтракали! — произнес ты. — Цехна начала было скандалить, но я не позволил тебя будить.

— Где Михал? — в замешательстве спросила я, еще не осознавая, что означает твое присутствие тут со мной.

— Михал во дворе, — ответил ты, а потом присел на корточки. — Я люблю тебя, Кристина, — услышала я.

И мне сразу стало спокойно. Спускаясь к завтраку, я уже не помнила ночных страхов и грустных мыслей. Я поверила в нашу любовь…

Потом мы пошли с Михалом на прогулку в лес. Я радовалась, что ты добр к нему, разрешаешь лазить по глубоким сугробам. Мальчик это очень любил. Когда он проваливался в снег, мы со смехом вытаскивали его, отряхивая куртку и брюки. Пора было возвращаться на обед. Ты позвал Михала, который ускакал куда-то вперед.

— Ну что, папа? — с нетерпением отозвался он.

— Хочу тебе сказать, сынок, что ты, Кристина и я теперь будем вместе.

Михал пожал плечами:

— Но мы и так были вместе.

Мы рассмеялись.

Во время обеда пани Цехна внимательно присматривалась к нам, видимо заметив, что твое отношение ко мне изменилось и что ты стал обращаться ко мне на «ты». Только доктор ничего не заметил. Он вообще был рассеянным и именно поэтому не носил пиджак: просто забывал его надевать. Вечером, когда пани Цехна собиралась постелить тебе на диване, ты объявил, что будешь спать с нами наверху.

— Как это, Анджей? — широко раскрыв глаза, удивилась она.

— Михал и так спит с Кристиной, — с легкостью отозвался ты. — Там есть вторая кровать.

— Прилично ли, чтобы мальчик спал с чужой женщиной? — спросила она, не решаясь возразить.

— Тетя, это же Кристина, — вмешался в разговор Михал. — Ведь это Кристина!

Пани Цехна закрыла рот и повернулась на сто восемьдесят градусов, а мы втроем стали подниматься наверх.

Когда Михал заснул, я пришла к тебе. И отважилась дотронуться до тебя. Жаждала этого. Хотела узнать каждую клеточку твоего тела. Я любила его.

— Может, я для тебя слишком стар? — шутливо спросил ты. — Двенадцать лет разницы.

— Мужчина должен быть старше, — с уверенностью произнесла я.

— Поверю тебе на слово… Нам нужно поговорить, — начал ты, а я вспомнила обещание, которое дала себе несколько дней назад.

Я должна была сообщить тебе «правду». Нет, не о моей «профессии» — этого ты не вынес бы. А о том, кто я в действительности, кем был мой отец. Но не успела открыть рот, как услышала твой голос:

— В двух словах я хотел бы рассказать о себе. О том, что предшествовало нашей встрече…

Твоя исповедь длилась полночи. Итак, сентябрь, Вильнюс, отель. Тот мужчина. Еврей. Потом Сибирь. Хорошо, что только это, а не Козельск, Осташков, третьего названия я не запомнила. Рассказал, что они были расстреляны русскими. Ты выбрался с генералом Андерсом. В мае сорок четвертого года тебя сбросили с самолета в Польшу. Был курьером. Потом восстание…

— Никогда их не любил, — сказал ты, — но теперь я их ненавижу. Когда мы выиграем войну, то выкинем их отсюда… но если выиграют они… тогда конец…

— Ты считаешь, что все евреи — плохие?

— Это мафия, хуже сицилийской. Они скрывают свое лицо, выдают себя за других. Ты знаешь хотя бы одного поляка, который донес на своих в НКВД?

«Но немцам доносили на евреев», — подумала я про себя. И удивлялась, как можно так примитивно мыслить. Ведь ты был незаурядным человеком. У тебя такая хорошая профессия. Твоим призванием было спасать людей. Ну почему в одном-единственном вопросе ты был так жесток и категоричен? В моем вопросе… Я так хотела спасти наши отношения от фальши, от отчуждения, возникающего между нами. Я не могла вынести этого отчуждения. Неожиданно вспомнила, как Михал, который неизвестно где научился читать, произнес по словам «Т-р-а-у-г-у-т-т», а потом спросил:

— Что значит Траугутт [3], папочка?

— Это имя великого поляка, — ответил ты, — когда-нибудь мы с тобой поговорим о нем.

Я хотела говорить о нем сейчас.

— Во время январского восстания Траугутт обратился с обращением «К братьям полякам иудейского вероисповедания», — начала я тихо.

— Братья поляки, — с презрением повторил ты. — Траугутт был романтиком, поэтому проиграл. Теперь жидокоммуна возьмет все.

Тогда я поняла, что твой антисемитизм — это неизлечимая болезнь и мы должны научиться с ней жить. Я должна. К счастью, она не убивает тех, кто ею поражен.

Я еще раз попыталась возразить тебе, хоть это было для меня небезопасно. Это произошло после твоей дискуссии о евреях с мужем пани Цехны. Доктор удивлялся, что они так покорно шли в газовые камеры.

— Они всегда будут лизать руку господину, — сказал ты. — После взятия русскими Вильнюса евреи выслуживались перед НКВД, один перед другим. Сдавали скрывавшихся польских офицеров, принося в качестве доказательства отпоротые от их мундиров пуговицы с орлами. Это выглядело так же, как если бы они приносили отрубленные головы.

— Ну да, — соглашался с некоторой грустью доктор.

И тогда я пожертвовала листовкой, которая являлась для меня реликвией.

Я подобрала ее на улице, когда жила в гетто.

Не знаю, зачем я это сделала. Спрятала листовку, а потом унесла с собой из гетто. Это было сумасшествием, потому что в случае обыска меня бы ничего не спасло. Листовка — это прямое доказательство. И теперь она была доказательством против ваших слов. Твоих и доктора.

«Братья!

Призываем вас к сопротивлению. Не верьте в то, что вам говорят! Знайте, никто из ваших близких, вывезенных из Варшавы, не остался в живых! Все были сожжены в крематориях Треблинки, Бельца, Майданека! Братья, не позволяйте покорно отправлять вас на смерть, сопротивляйтесь. Вы должны защищаться, хотя бы для того, чтобы умереть с честью! Смерть палачам!

Еврейская организация сопротивления».

Когда все спали, я тихонько спустилась в столовую и положила листовку на стол. До утра не сомкнула глаз. Слышала, как встала пани Цехна, начала хлопотать на кухне; как проснулся Михал, как он бегал по лестнице взад и вперед. Затем встали мы. Обычно я сама вносила тарелки в столовую, а сейчас подала их тебе и с улыбкой произнесла:

— Отнеси, пожалуйста.

Сначала наступила тишина, а потом я услышала твой холодный голос:

— Цехна!

Началось следствие. Прежде всего, под подозрение попал Михал. Хотя все обстоятельства указывали на меня. Это я прислушивалась к вчерашней дискуссии о евреях, это я вручила тебе тарелки. Но ты не принимал это во внимание. Не думал, что я могу иметь с этим что-нибудь общее, поэтому сразу вычеркнул меня из списка подозреваемых. Михал защищался со слезами на глазах, а я мысленно извинялась перед ним.

— В общем, не помню, — сказал он в конце обиженным голосом. — Не помню.

— Нужно это сжечь, — проговорила пани Цехна и с суеверным страхом взяла листовку в руки.

Пройдя за ней в кухню, я видела, как она открыла дверцу плиты и засунула листовку в огонь. Пламя охватило бумажку, скрутило ее и мгновенно превратило в пепел. Пани Цехна закрыла дверцу, а я застыла на месте с ощущением, что гетто сгорело во второй раз.

Итак, Анджей, мы не можем говорить с тобой об этом, но мы должны с этим жить. Потому что у нас нет выхода. Без тебя я теперь, как без воздуха. Быть может, этот воздух отравлен, но это не страшно. Я готова за тебя умереть. Зачем мне другая жизнь?

Письмо третье

Март 51 г

Сегодня утром умерла Марыся, твоя жена. Перед смертью она тоже не могла говорить, как твоя мама. Только смотрела на меня. Мне показалось, Марыся хочет, чтобы я взяла ее за руку. Однако она сразу же вырвала свою бледную, худую ладонь из моей. Может, в это последнее мгновение обида взяла верх… Но все равно мы были уже не чужие. Более того, мы любили одного мужчину и одного ребенка. Это должно было нас сблизить. В редкие минуты мы действительно оказывались близки. Теперь она лежит в соседней комнате на кровати, словно просто уснула. Гроб привезут только завтра.