Она была такая хорошая

Утром Уиллард первым делом велел Люси сесть и сделал ей выговор.

— Я знаю, милая, вчера тебе пришлось нелегко. Я знаю, за всю твою молодую жизнь тебе пришлось пережить много такого, о чем лучше никогда и не знать. Но, Люси, я хочу, чтобы ты поняла кое-что раз и навсегда. Я хочу спросить, почему, — Люси, посмотри на меня, — почему прошлой ночью ты не позвонила мне к Эрвинам?

Она тряхнула головой.

— Ты ведь знала, что мы там, правда?

Она опустила глаза и кивнула.

— И номер телефона наверняка есть в книжке. Ну, разве это не так, Люси?

— Я не подумала об этом.

— А о чем же ты думала, барышня? Смотри на меня!

— Я хотела остановить его.

— Но звонить в тюрьму, Люси…

— Мне было все равно куда, лишь бы его остановить!

— Но почему ты не позвонила мне? Я хочу, чтобы ты ответила на этот вопрос.

— Потому.

— Почему потому?

— Потому что ты не смог бы…

— Я что?

— Ну, — сказала она, пятясь, — ты не…

— А теперь вернись, сядь на место и слушай меня. Во-первых, — да, да, садись, — не знаю, известно это тебе или нет, но я не бог. Я — только я, это во-первых.

— Тебе и не надо быть богом.

— Не огрызайся, ясно? Ты всего лишь школьница и, вполне возможно, заметь — вполне возможно, — еще многого не знаешь о жизни. Ты, наверное, думаешь, будто ты уже все знаешь, но я, видишь ли, думаю иначе, а ведь я как-никак твой дедушка, и ты живешь в моем доме.

— Я не просилась жить здесь.

— А тем не менее живешь! Поэтому веди себя поспокойней! Ты никогда не должна звонить в тюрьму. Мы обойдемся без них, ясно?

— В полицию, — прошептала она.

— Или в полицию. Ясно или нет?

Она не ответила.

— В этом доме живут цивилизованные люди, которым не пристало делать некоторые вещи. И в первую очередь такие, как выкинула ты. Мы не подонки, ты должна это помнить. Мы способны ладить друг с другом и управляться со своими делами без посторонней помощи, и не нужно, чтобы полиция делала это за нас. Я, между прочим, помощник городского почтмейстера, барышня, на случай, если ты об этом забыла. Я, между прочим, занимаю приличное положение в обществе, а значит, и ты тоже.

— А как же отец? Он-то что «занимает», если это вообще что-нибудь означает?

— Я сейчас говорю не о нем! Я доберусь и до него, можешь не сомневаться, и, кстати, без твоей помощи. Сейчас речь о тебе и о том, чего ты можешь не знать в свои пятнадцать лет. В моем доме, Люси, мы придерживаемся других методов. Мы сначала говорим с человеком, стараемся наставить его на путь истинный.

— А если он не слушает?

— Мы и тогда не отправляем его в тюрьму. Это тебе ясно?

— Нет!

— Люси, не я выходил за него замуж. Не я живу с ним в одной комнате.

— Ну и что?

— А то, что я говорю тебе — есть множество вещей, великое множество вещей, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия.

— Я знаю, это твой дом. Я знаю, ты пустил его в дом, и чтобы он ни устраивал ей, что бы он ей ни говорил…

— Я пустил в дом мою дочь, вот что я сделал. Я пустил в дом тебя. Ват так обстоит дело, Люси. Я делаю, что могу, для людей, которых люблю.

— Да, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами — но, может, не ты один так поступаешь.

— О, мне это хорошо известно, детка. Но, милая, неужели ты не понимаешь — они ведь твои родители.

— Тогда почему ж они не ведут себя как родители! — крикнула она и выскочила из комнаты.

Потом настала очередь Берты.

— Я слышала, что она сказала тебе, Уиллард. Я слышала этот тон. Это то, к чему я давно привыкла.

— Но я тоже привык, Берта. Мы все привыкли.

— И что же ты намерен делать? Где конец ее выкрутасам? Когда она в пятнадцать лет захотела стать католичкой, я думала, что это ее последняя выходка. Убежать к монахиням, провести у них целый уикенд! А теперь еще и это.

— Берта, мне больше нечего сказать. Я пытался и так и эдак, и после этого…

— После этого, — сказала Берта, — мы получили наотмашь! Я бы не поверила, если бы услышала от посторонних. Втянуть всю семью в публичный скандал…

— Берта, она потеряла голову. Она испугалась. Это ведь все он устроил, идиот проклятый.

— Хорошо, любому дураку было ясно, что здесь произойдет. И любой дурак может предсказать, что будет дальше, — наверное, в следующий раз она вызовет ФБР.

— Берта, я сам займусь этим. Ты преувеличиваешь, и это вовсе не помогает делу.

— С чего же ты собираешься начать, Уиллард? Отправишься за ним в тюрьму?

— Я подумаю и тогда приму решение.

— А пока ты решаешь, я хочу напомнить тебе, Уиллард, что люди по фамилии Хиггл были среди основателей этого города. Люди по фамилии Хиггл были среди первых поселенцев, трудами которых этот город возник на земле. Мой дедушка Хиггл строил, кстати, эту тюрьму, Уиллард. Я рада, что его уже нет в живых, что он не видит, для кого построил ее.

— Я знаю все это, Берта. Мне это хорошо известно.

— Вы не считаетесь с моей гордостью, мистер Кэррол. Я ведь тоже человек.

— Берта, она больше не будет.

— Она не будет? Она завалила комнату четками, статуэтками и прочим католическим хламом. А теперь еще и это! Она, как я вижу, хватила через край!

— Берта, я уже объяснил тебе: она испугалась!

— А кто тут не испугается, когда этот варвар начинает бушевать? В прежние времена таких, как он, сажали в поезд и выдворяли из города.

— Ну, теперь все-таки не прежние времена, — сказал он.

— Тем хуже.

…И, наконец, Майра. Его Майра.

— Майра, я сидел и обдумывал, что предпринять. И просто не знаю, что делать, вот что я тебе скажу. Никогда бы не предположил, что доживу до такого дня. Я говорил с Люси. И взял с нее обещание, что ничего подобного не повторится.

— Она обещала?

— Да, пожалуй, что так. И только что я говорил с твоей матерью. Она на пределе, Майра. И не мне ее осуждать. Но все же я надеюсь, что мне удалось заставить ее попытаться понять. Потому что, грубо говоря, она бы хотела, чтобы он сгнил в этой тюрьме.

Майра закрыла глаза, так глубоко запавшие, так горько оттененные багровыми кругами от тайных рыданий.

— Но я успокоил ее, — сказал он.

— Да?

— Более или менее, я думаю. Она предоставила решать дело мне. Майра, — продолжал он, — это тянется двенадцать лет. Для всех, живущих здесь, это настоящая мука.

— Папа, мы уедем во Флориду, и все кончится, Мука кончится.

— Что?

— Мы уедем во Флориду.

— Во Флориду!

— Где Дуайн сможет начать новую…

— Майра, он ведь не маленький. В любой момент он может начать новую жизнь, не сходя с места.

— Но здесь, папа, у него чужая крыша над головой.

— А там? Что ты скажешь на это, Майра? Хотел бы я знать, где это он сумеет приткнуться во Флориде, чтобы ему было лучше, чем здесь?

— Во Флориде у него родственники.

— Ты хочешь сказать, он рассчитывает жить за их счет?

— Нет, не за их счет…

— И предположим, то, что случилось прошлой ночью, произойдет во Флориде. Или в Оклахоме. Или где угодно!

— Этого не случится.

— А почему? Хороший климат? Лазурное небо?

— Потому что он сможет быть самостоятельным. Это все, чего он хочет.

— Радость моя, это все, чего и я хочу. Чего мы все хотим. Но где, где у тебя гарантия, Майра, что, живя самостоятельно с дочерью, и женой, и с тысячью и одним обязательством…

— Но он такой добрый, — тут она начала всхлипывать. — Я просыпаюсь по ночам, папа, я просыпаюсь и, — «Майра, — говорит он, — ты все, что у меня есть. Майра, Майра, не презирай меня». О, если бы мы только могли уехать…

Когда в середине первого семестра Люси приехала домой в День Благодарения и сказала, что выходит замуж, Уайти опустился на край дивана и весь обмяк. «Но мне бы хотелось, чтобы она закончила колледж», — произнес он, уронив голову в ладони, и заплакал, да так, что окружающие могли бы простить ему все скопившиеся за многие годы обиды, если бы не подозревали, что именно ради этого он и плачет. Первый час он плакал неумолчно, как женщина, потом стал всхлипывать, словно ребенок; и хотя все понимали, чего он добивается, это тянулось так бесконечно, что поневоле пришлось простить его, видя, как он жалок.