Участок

– Ой уж, на тот свет! – не согласилась Наталья. – Я сама ударилась, между прочим. Он меня уговаривал, руками махал, само собой, а я повернулась неудачно... Отпустите, Павел Сергеич...

– Хорошо! Я его отпущу! Что остальные подумают? Что можно? Так вы хотите? Ерунда, участковый арестовывает и тут же отпускает!

– Не надо арестовывать было.

– Я так не считаю! – твердо сказал Кравцов. – И сидеть – надо! И вы мне еще спасибо скажете! Потому что, к сожалению, человек без наказания иногда не может стать другим! Не может, понимаете? Не доходит до него! Извините, поздно, спать пора.

Поздно, спать пора, но Сурикову и Кравцову не спится. Да и Цезарь не спит, а подремывает. Суриков, лежа на кровати Кравцова, думает, что жена его хоть часто и зараза упрямая, но иногда все-таки понимает суть. Кравцов думает о сложных вопросах преступления и наказания, лежа на старом матрасе, на полу. А Цезарь, лежа под столом, думает, что люди сходятся и расходятся по непонятным причинам. Была у Павла Сергеевича жена. Женщина красивая, добрая. Кормила неплохо. И вдруг все бросил, уехал. Поселил у себя соседа, с которым первый день знаком. Даже привязал его, как привязывают своевольных собак. Непонятно...

Тут послышался звон разбитого стекла и в комнату что-то влетело, стукнувшись об пол. Кравцов включил карманный фонарик, который всегда имел при себе, и увидел на полу обломок кирпича.

– Что это? – спросил он.

– Народное мнение по поводу твоих действий! – ответил Суриков.

– Ладно, спите. Скоро утро.

Наступило утро. Из райцентра, из районного отдела УВД, прислали машину.

Анисовцы наблюдали и осуждающе молчали, а Наталья кусала губы, не желая на людях рыдать и плакать. К тому же она понимала, что осуждение односельчан относится не только к приезжему милиционеру, но и к ней.

И Кравцов не выдержал. Видимо, ночные его размышления о преступлении и наказании не прошли даром. Он подошел к Наталье и тихо сказал ей:

– Не бойтесь, не в тюрьму везу. Получит максимум пятнадцать суток административного ареста. Потому что без этого тоже нельзя.

– Да это пожалуйста! – обрадовалась Наталья.

И как только уехала милицейская машина, она угостила Цезаря большой миской куриной лапши, после чего пес сделал вывод, что жить в этой деревне вполне можно.

В райцентре Кравцов привел Сурикова к своему непосредственному начальнику Терепаеву, с которым познакомился еще в Сарайске, объяснил ситуацию и сказал, что Сурикову неплохо бы посидеть суток десять-пятнадцать.

– Не получится, – сказал Терепаев, плотный капитан милиции, человек опытный во всех вопросах жизни, а также в том, как повернуть эту жизнь к себе светлой стороной. – У нас помещение для пятнадцатисуточников на ремонте.

– И как быть? – озадачился Кравцов. – Если бы в Анисовке было хоть что-то в этом духе... Кстати, насколько я знаю, должно быть.

– Мало что должно! – оборвал Терепаев бестолковый разговор. – Только грустить не надо. Он жену бил? Бил. Тебе наверняка сопротивление оказывал, знаю я их...

– Да не то чтобы... – неопределенно сказал Кравцов, не любя и не умея врать.

– Ну, вот! Нас как раз ругают за плохую работу с бытовыми преступлениями. Впаяем ему года три – будет хорошая работа! Дежурный! Конвой сюда!

Кравцов глазом не успел моргнуть: Сурикова повели куда-то. Тот, уходя, бросил на Кравцова странный взгляд. Не озлобленный, не осуждающий, а, показалось Кравцову, растерянный.

Мы не знаем, что случилось потом, о чем говорил Кравцов с Терепаевым. Кто-то слышал лишь последнюю загадочную фразу Терепаева, которую и доводим до вашего сведения.

– Ладно, декабрист! Но ты мне будешь должен!

Почему декабрист? Почему должен? Неясно...

Неизвестно также, о чем говорил Терепаев с Суриковым, мы знаем лишь, что Суриков через несколько дней отвез домой Терепаеву поросенка, трех свежезабитых кур и сотню яиц.

Важна суть: Сурикова отпустили.

Сурикова отпустили, Кравцов привез его домой к радости Натальи и детей, которые успели забыть, как страшен папка был вчера и позавчера. У детей это быстро. Да и у остальных людей тоже.

Суриков радовался, но гордый нрав не позволял ему обнаружить радость.

– Я тебя, получается, благодарить должен? – спросил он Кравцова.

– Обойдусь, – сказал Кравцов, выходя из дома.

– А я и не собирался! – крикнул ему вслед Суриков.

И не только он, все село, похоже, не испытывало по отношению к Кравцову чувства благодарности.

И симпатии незаметно было.

И Кравцов, бродя по берегу реки с Цезарем, думал о том, что оперативная работа, которая всегда представлялась ему верхом милицейского искусства, в определенном смысле не так уж сложна по сравнению с трудом участкового. Оперативник имеет дело с преступным миром, который как бы растворен в мире обычном. А тут мир растворен сам в себе. Оперативник провел операцию, догнал, схватил, скрутил, но кончилась операция, он сдал пистолет, пришел домой, разделся, повесил рубашку вместе с удостоверением – и стал частным человеком. А тут, получается, ты служишь днем и ночью, ты всегда остаешься участковым, которого долг службы может позвать в любой момент, хоть догола разденься – в бане, например.

– Вот тут его сом и съел, Кублакова! – послышался голос Хали-Гали, который тоже бродил у реки, на ногах перехаживая бессонницу.

– Возможно, – не стал перечить Кравцов. – А кто видел вообще, как он утонул?

– Да никто!

– Почему? Людей не было?

– Как раз полно людей было! День рождения Шарова Андрея Ильича справляли на бережку.

– И никто не видел?

– Никто.

– Странно.

Кравцов задумался, смутно подозревая, что ЭТО МОЖЕТ СТАТЬ ПЕРВЫМ ЗВЕНОМ В РАССЛЕДОВАНИИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ГИБЕЛИ КУБЛАКОВА.

Глава 2

Воробьиная ночь

Бесприютной ночью, ветреной и моросящей, из тех, что в Анисовке зовут воробьиными, кто-то срезал провода, оставив село без света. Столбы от дороги районного значения до села стояли голые, с пустыми пролетами, только обрезки болтались поверху.

Зачем срезали – не вопрос. Провода из алюминия, алюминий – цветной металл, а пункты приема этого самого металла в ту пору, о которой мы рассказываем, расплодились повсеместно, и приемщики покупали у населения, пользуясь его хроническим безденежьем, все, что население приносило, включая вещи, нужные в хозяйстве. При этом в хозяйстве не только личном.

Поэтому поведение анисовского приемщика Прохорова можно назвать даже благородным: когда ему притаскивали прабабушкин самовар или кусок кабеля, явно не в своем огороде найденный, он отговаривал, убеждал одуматься, вернуть самовар в семью как реликвию, а кабель туда, откуда он был позаимствован, и соглашался принять, лишь видя, что сдающий готов на все и, если тут не возьмут, отвезет в райцентр.

Прохоров сам, кстати, с кабеля и забогател: будучи прорабом в Полынске, рыл котлован и наткнулся на целый, говорят, километр многожильных сплетений, которые закопали неизвестные лица в незапамятные времена. Официально сдал его, официально получил хорошие деньги и заинтересовался этим делом: открыл пункты по нескольким селам, включая родную Анисовку, куда, кстати, решил вернуться и поселиться с семьей. И вот уже дом достраивает, живет спокойно и аккуратно, жену и дочерей недавно отправил на морской курорт, сам же себе отдыхать не позволяет.

Его пример не дает покоя двум друзьям – Желтякову и Клюквину. Дело в том, что лет двадцать назад, в эпоху холодной войны, в окрестностях Анисовки, в лесу, за одну ночь возник секретный объект: огороженный забором щитовой домик, рядом две машины с локаторами, в домике и машинах – солдаты. Потом война потеплела, и домик с машинами в одночасье исчез. Но осталась достоверная легенда, что к дому был проведен секретный кабель от другого секретного кабеля, магистрального, которым, как уверял служивший в войсках связи Мурзин, подземно опутана вся страна. Вот Желтяков с Клюквиным и ищут этот кабель, перекопав все окрестности и мечтая разбогатеть. Ищут после работы, прихватывая иногда и ночь, что, сами понимаете, деталь характерная. Возьмем ее на заметку.