Воды слонам!

Несколько рабочих, опустив головы, направляются к нам.

– Привет, Верблюд! – говорит старший и забирается в вагон. Остальное карабкаются вслед за ним. Окружив рулон брезента, они тащат его к выходу, покрякивая от натуги. Пролетев полтора фута, рулон приземляется в облаке пыли.

– Привет, Уилл! – отвечает Верблюд. – Не угостишь старика сигареткой?

– Запросто, – рабочий выпрямляется, роется в карманах рубашки и наконец выуживает измятую сигарету. – Это «Булл Дарэм», – наклонившись, он протягивает сигарету Верблюду – Ты уж прости.

– А что, разве ж я против самокрутки? – отвечает Вер блюд. – Спасибо тебе, Уилл. Премного обязан.

– А это кто такой? – тычет в меня пальцем Уилл.

– Новичок. Якобом Янковским зовут.

Уилл смотрит на меня, поворачивается и выпрыгивает из вагона.

– Что, совсем новичок?

– Совсем.

– А ты его уже показывал?

– Не-а.

– Ну, удачи вам, – он кивает мне и дотрагивается до шляпы. – Ты только не спи слишком крепко, малыш – ежели, конечно, понимаешь, о чем я, – с этими словами он вновь исчезает внутри вагона.

Между тем, среди грязных людей уже появились сотни лошадок. Если взглянуть со стороны, вокруг царит полнейший хаос, но когда Верблюд зажигает наконец свою самокрутку, несколько дюжин упряжек уже готовы и движутся вдоль вагонов, где их ждут фургоны. Как только передние колеса фургона касаются наклонного деревянного настила, направляющий его рабочий отпрыгивает в сторону. И правильно делает. Нагруженные до предела фургоны с грохотом скатываются вниз и останавливаются только в дюжине футов от вагона.

Утренний свет позволяет разглядеть то, чего я не увидел ночью: фургоны выкрашены в красный цвет и отделаны золотом, даже колеса позолочены. На фургонах гордо значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». В каждый впрягается шестерка, а то и восьмерка першеронов, и лошади принимаются тащить свою нелегкую поклажу через поле.

– Берегись! – кричит Верблюд, хватая меня за руку и притягивая к себе. В другой руке у него шляпа, а в зубах зажата мятая самокрутка.

Мимо мчатся верхом трое. Свернув, они пересекают поле, объезжают его по периметру и несутся обратно. Тот, что скачет во главе, крутит головой по сторонам, внимательно осматривая землю. Вожжи он держит в одной руке, а другой вытаскивает из кожаного мешочка дротики с флажками и мечет их в земли»

– Что это он делает? – спрашиваю я.

– Размечает площадку, – отвечает Верблюд и подходит к вагону для перевозки лошадей.

– Джо! Эй, Джо!

В дверном проеме появляется голова.

– У меня тут новенький. С пылу, с жару. Он тебе часом не пригодится?

На мостки выходит человек. Чуть приподняв обтрепанную шляпу рукой, на которой всего два пальца, он пристально меня изучает, сплевывает из угла рта темно-коричневой, окрашен ной табаком слюной и удаляется обратно.

Верблюд торжественно пожимает мне руку.

– Ты принят, малыш.

– Принят?

– Так точно. А теперь пойди-ка поубирай дерьмо. Я тебя потом найду.

В вагоне для перевозки лошадей творится что-то невообразимое. Я работаю в паре с парнишкой по имени Чарли. Лицо у него нежное, как у девушки, а голос еще даже не ломался. После того как мы выгребаем наружу что-то около тонны навоза, я прерываюсь и оглядываю оставшийся фронт работы.

– Сколько же здесь обычно лошадей?

– Двадцать семь.

– Боже. Их, должно быть, набивают так тесно, что они и пошевелиться не могут.

– Так и есть, – отвечает Чарли. – Как последнюю лошадь загонят, ни одна выйти не может.

Теперь понятно, что означали эти вчерашние торчащие наружу хвосты.

В дверях появляется Джо.

– Флаг подняли, – бурчит он.

Чарли бросает лопату и направляется к двери.

– В чем дело? Ты куда? – кричу вдогонку я.

– На кухне флаг подняли.

Я качаю головой:

– Прости, не понял.

– Жратва, – говорит он.

Вот это я понимаю. И тоже бросаю лопату.

Брезентовые шатры растут как грибы, хотя самый большой все еще не установлен. Вокруг него толпятся рабочие и, согнувшись, пытаются правильно его разложить. В середине уже возвышаются деревянные мачты, на самой высокой реет звездно-полосатый флаг. Быть может, дело в привязанных к ним веревках, но всё вместе очень напоминает палубу и мачты корабля.

По всему периметру бригады по восемь человек с кувалдами с головокружительной скоростью вколачивают боковые стойки. Пока одна из бригад вбивает стойку, пять остальных перемещаются дальше. Они поднимают ужасный шум, больше всего похожий на пулеметный огонь, до того громкий, что весь остальной гул на его фоне попросту теряется.

А вот устанавливают огромные шесты. Мы с Чарли минуем группу из десяти рабочих, которые всем своим весом повисли на единственной веревке, а стоящий в стороне человек командует: «Тянем, качаем, ослабляем! И снова – тянем, качаем, ослабляем! А теперь опускаем!»

Кухню ни с чем не перепутаешь: оранжево-голубой флаг, позади пыхтит котел, и все работники тянутся прямиком туда. Запах еды ударяет в меня подобно пушечному ядру. Не ел я с позавчера, и желудок буквально сводит от голода.

Стены кухни возведены наспех, зато в середине она разделена занавесом. Столы на нашей стороне застелены скатертями в красно-белую клетку и украшены вазочками с цветами, на скатертях разложено столовое серебро. Все это ужасно дисгармонирует с длинной и извитой, как змея, очередью из грязных оборванных рабочих.

– Боже мой! – вырывается у меня, когда мы с Чарли занимаем очередь. – Ты только посмотри!

Тут и мясное pагу, и сосиски, и целые груды корзинок с толсто нарезанным хлебом. А еще ветчина, приготовленные так и этак яйца, джем в горшочках и даже миски с апельсинами.

– Да это что, – говорит Чарли. – У Большой Берты было все то же самое, да еще и официанты. Сидишь себе за столом, а тебе все приносят.

– У Большой Берты?

– У Ринглингов, – поясняет он.

– Ты у них работал?

– Ну… нет, – блеет в ответ он. – Зато мои приятели работали!

Я хватаю тарелку и наваливаю себе целую гору картошки, яиц и сосисок, стараясь при этом не выглядеть изголодавшимся бродягой. Запах просто ошарашивает. Я глубоко вдыхаю – это словно манна небесная. Это и в самом деле манна небесная.

Откуда ни возьмись появляется Верблюд.

– Вот. Отдашь тому парню, в начале очереди, – говорит он, вкладывая мне в руку талончик.

«Парень в начале очереди» сидит на складном стуле и поглядывает на подходящих из-под опущенных полей мягкой фетровой шляпы. Я протягиваю ему талон. Он смотрит на меня, скрестив руки на груди.

– Служба? – интересуется он.

– Простите, что? – спрашиваю я.

– Из какой ты службы?

– Гм… не знаю, – отвечаю я. – Все утро выгребал навоз из вагонов для лошадей.

– И что дальше? – отвечает он, не обращая никакого внимания на мой талончик. – Это могли быть лошади из конного цирка, лошади, которые у нас на погрузке, а то и лошади из зверинца.

Я не отвечаю. Помнится, Верблюд упоминал разные службы, но если б я знал, чем они друг от друга отличаются…

– А раз ты не знаешь, к какой службе относишься, то ты не из цирковых, – заключает он. – Так кто же ты такой, черт тебя дери?

– Все в порядке, Эзра? – спрашивает Верблюд, вырастая у меня из-за спины.

– Ничего не в порядке. Тут ко мне пристал какой-то хитрожопый проходимец – положил, видишь ли, глаз на наш завтрак, – отвечает Эзра и сплевывает.

– Он не проходимец, – говорит Верблюд. – Просто новичок. Он со мной.

– Да-а?

– Да.

Эзра приподнимает шляпу и оглядывает меня с головы до пят. Еще чуть помедлив, он говорит:

– Ладно, Верблюд. Если ты за него ручаешься, пусть проходит, – он выхватывает у меня талончик. – Да, и еще. Научи парня говорить что надо, покуда его тут не избили.

– Так из какой я службы? – спрашиваю я, направляясь к столу.

– Эй, не туда! – хватает меня за локоть Верблюд. – Эти столы не про нас. Держись меня, покуда не разберешься, что тут к чему.