Старшина

— А Никольский из первого звена вместе с Хрипуновым вчера в самоволку бегали. Там у какой-то девки, из местных, день рождения был...

— Так... — говорил Кацуба, заглядывая в ствол. — Юрьев... Порядок. Ставьте в пирамидку, Лесаев. Чеботарь... Ну-ка, что там у Чеботаря?

— Менджеридзе и Прохоренко кальсоны и нательные рубашки обменяли на урюк и сушеные дыни. Потом всю ночь жрали...

— У Чеботаря все хорошо... — говорил Кацуба. — Никольский...

— Никольский еще песню на вас сочинил, — сказал Лесаев, — на мотив «Челиты»...

— Пойте, — неожиданно приказал Кацуба.

— Ну что вы, товарищ старшина... Неудобно.

— Ничего.

— Да я всю не помню... Только половину одного куплета и припев.

— Давайте, Лесаев, не стесняйтесь. Страна должна знать своих героев. Сергеев. У Сергеева грязь в казеннике. Пишите. И пойте.

И оспой вся морда изрыта,

И сам он похож на бандита...

Айя-яай! Ну что за зануда!

Во всей авиации нету такой,

Как наш старшина Кацуба!..

Кацуба продолжал разглядывать винтовку.

— И ствол нечищеный, — сказал Кацуба. — Запишите, Лесаев: Сергееву три наряда вне очереди за небрежное содержание личного оружия. Поставьте на место винтовку.

— А что у Никольского? — осторожно спросил Лесаев.

— У Никольского — порядок. Стихи — не фонтан. Не Пушкин, прямо скажем. А что, Лесаев, действительно здорово заметна оспа на моей вывеске?

— Что вы, товарищ старшина! — лживо отвел глаза Лесаев. — Абсолютно не заметна!..

... Потом Кацуба сидел у себя в каптерке и внимательно разглядывал себя в зеркальце.

— Заметна, заметна, — сказал он своему отражению и увидел через окно эскадрилью, которая возвращалась из УЛО в казарму.

Кацуба встал и вышел.

— Прямо в казарму на построение, — сказал он старшине первого звена.

— Хоть учебники-то положить можно?! — заорал Никольский.

— Отдохнуть бы до обеда! — завопил Сергеев.

— Разговорчики! — рявкнул Кацуба. — Равняйсь... Смирно!

И когда в казарме наступила тишина, Кацуба негромко скомандовал:

— Вольно.

Строй обмяк, настороженно и ненавидяще глядя на Кацубу.

— Товарищи, — сказал Кацуба, — я не хочу, чтобы у вас создавалось неверное впечатление обо мне. Не хочу, чтобы вам казалось, будто я замечаю только плохие стороны и занимаюсь только тем, что наказываю вас. Это совсем не так. Я отлично вижу и ваши хорошие качества, вашу готовность помочь командованию. И вот вам пример: курсант Лесаев, два шага вперед!

Обмерший Лесаев вышел из строя.

— Кру-гом! — скомандовал Кацуба.

Лесаев повернулся лицом к строю. Никто ничего не понимал.

— Товарищ Лесаев — один из тех товарищей, кто мужественно, с полным сознанием ответственности и своего воинского долга, честно и прямо борется со всеми отклонениями от установленного порядка нашей жизни... Только благодаря товарищу Лесаеву мы располагаем подробной информацией о недостойном поведении некоторых наших товарищей...

Лесаев был близок к обмороку. Эскадрилья стояла не шелохнувшись. Ласково глядя на Лесаева и укоризненно на эскадрилью, Кацуба продолжал:

— Я не буду называть фамилии. Товарищи сами узнают себя и сделают соответствующие выводы. Но я надеюсь, что никто больше не захочет бегать после отбоя в самовольные отлучки, даже на день рождения к любимой девушке. Никто больше не станет менять казенное имущество в виде кальсон на урюк и сушеные дыни! А тем более жрать их ночью под одеялом!.. Я уже не говорю о сочинении разных песен про своих непосредственных начальников. Спасибо вам, товарищ Лесаев! — Кацуба посмотрел на часы: — До обеда у нас есть еще достаточно времени. И пока я буду в отделе вещевого снабжения выписывать вам же летное обмундирование, вы сможете обсудить свое недостойное поведение и правильно оценить мужественную деятельность таких замечательных товарищей, как курсант Лесаев. Разойтись!..

И Кацуба, тяжело ступая своими кривыми ногами в брезентовых сапожках, вышел из казармы...

Вечером Кацуба читал дневную рапортичку командиру эскадрильи капитану Хижняку:

— Списочный состав — сто четыре... В наряде — семнадцать. В отпуску — нет. На гауптвахте — нет. В санчасти — один.

— Кто?

— Курсант Лесаев.

— Что с ним?

— Какое-то осложнение после простуды... — небрежно сказал Кацуба. — Закружилась голова, говорит, упал в курилке, обо что-то стукнулся...

На КПП авиашколы стоял инвалид Иван Никанорович в новых сапогах и лаялся с дежурным курсантом:

— Ты человек или кто? Тебе чего сказано: вызови старшину первой эскадрильи Кацубу! А ты чего делаешь?

— Я уже вызвал.

— И где он?

— А я почем знаю?

— Вызывай еще раз!

— Мое дело петушиное — я прокукарекал, а там хоть не рассветай, — сказал дежурный. — Что мне, бежать за ним?

— Надо будет, и побежишь. И еще «уря» кричать будешь!

— А ну, давайте, гражданин, проходите отсюда...

Очень Иван Никанорович обиделся на «гражданина».

— Ах ты, салага мокрохвостая! Я тебе покажу «гражданина»! Я тебе счас устрою переход Суворова через Альпы!.. Ты меня вовек не забудешь! Нашел «гражданина»!

И в это время пришел на КПП Кацуба.

— Здорово, Иван Никанорыч. Чего базаришь?

— От, старшинка, чего делается?! Меня, фронтовика-калеку, «гражданином» обзывает! Мы ему уже не «товарищи»! Куды там! Они уже себя генералами мыслют...

— Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? — отчаянно завопил дежурный по КПП.

— Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. — Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.

— Ну, как сапожки? В размер? — спросил Кацуба.

— Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. — Иван Никанорович показал на сапоги.

— Приду, — просто сказал Кацуба. — Уложу спать своих гавриков и приду...

Играл патефон. Трясущимся голоском пела Эдит Утесова.

Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.

— Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! — Иван Никанорович помахал своими культями. — Это что за мода такая — чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..

Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.

— Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.

Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.

— Это не доктор, Иван, а война виновата, — сказал Кацуба. — Доктор тебя жить оставил.

— Война вообще виновата, — не согласился Иван Никанорович. — А вот передо мной лично кто?

— И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.

Иван Никанорович затряс головой и запричитал:

— Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....

Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.

— А ты что, раньше на баяне хорошо играл? — осторожно спросил Кацуба.

— Нет, — опустил голову Иван Никанорович. — Я на нем и совсем не умел.

Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:

— Но ведь мог бы научиться, правда?

— Конечно, — быстро согласился Кацуба.

Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.