Слишком долгой была разлука

Простояла Лейя до самого вечера. В номерах уже зажигали свет, а свою дочь она так и не увидела. Не отрывая глаз от окон, пропустила время, когда все спускались на ужин.

Пришлось надежду увидеть Анечку сегодня же отложить до воскресенья, когда не надо идти на работу, а Илья свободен до первого вечернего сеанса. Может, тогда они увидят дочь…

В воскресенье они опять встали напротив гостиницы и смотрели на окна.

Неожиданно в дверях появился Стонкус. Он явно куда-то торопился, повернул было направо, но, увидев их, перешел улицу. Поздоровался и, узнав, зачем они тут стоят, объяснил, что окна их номера выходят во двор.

— Мы бы очень хотели, чтобы вы, когда вернетесь, подвели ее… — произнести настоящее имя дочери Лейя не решилась, а новое не могла, — к окну. Мы будем во дворе.

— Я вас понимаю. — Даже у Стонкуса дрогнул голос. — И готов пригласить вас к нам. Но от вас потребуется огромная выдержка, чтобы, по крайней мере пока, себя не выдать перед Онуте. — Лейю резануло это чужое имя, но она не позволила себе даже вздохнуть. — Онуте, конечно, правды не знает и очень привязана к нам. Да и мы ее любим. Порой даже забываем… — и умолк. — Она очень обрадовалась рождению сестренки. Сама выбрала ей имя — Бируте. — Стонкус умолк, не зная, что еще сказать.

— Мы вас от души поздравляем. Это такое счастье — рождение ребенка.

— Да, большое, очень большое.

— Но мы вас задерживаем, вы куда-то торопились, — спохватилась Лейя.

— Ничего срочного. Позже пойду. А теперь поднимусь наверх один, предупрежу жену. Онуте скажем, что вы наши давние знакомые. Ведь так оно и есть.

— Конечно. Спасибо. Большое спасибо.

— Повторяю, от вас потребуется большая выдержка. Но постарайтесь.

— Да, да, обещаем.

Илья в знак согласия тоже кивнул.

— Наш номер сорок седьмой. Поднимайтесь минут через десять.

Не сказать же ему, что у них часов нет.

По лестнице Лейя поднималась в сильном волнении, страшась увидеть незнакомую длинноногую девочку. А когда на несмелый стук Ильи Стонкус открыл дверь, она почему-то не решилась взглянуть на сидящую в кресле девочку и сперва подошла к Стонкувене, державшей на руках малышку.

— Онуте, познакомься с тетей и дядей. Это наши давние друзья.

Имен не назвал…

Девочка встала, подошла, на немецкий лад сделала книксен. Лейя силилась за эти дарованные минуты найти в этом лице сходство с малышкой Анечкой. Но не успела, — поздоровавшись, девочка вернулась на свое место.

Вдруг Илья увидел рядом с ней на стуле детскую скрипку. Попытался вспомнить, как такая называется. Кажется, «четвертушка».

— Т…ты играешь на скр…скрипке?

Анечка испугалась его заикания. Да и взрослым от ее испуга стало не по себе. Первой нашлась Стонкувене.

— Дядя Шерас скрипач. Он до войны был концертмейстером. — И умолкла, явно не решаясь продолжать. — Онуте, сыграй нам что-нибудь. — И пояснила: — Когда она играет свои гаммы, Бируте перестает плакать и засыпает.

У Лейи ком застрял в горле: ведь Анечка тоже переставала плакать и засыпала, когда Илья играл ей всегда один и тот же «Сентиментальный вальс» Чайковского.

Анечка, смущаясь, взяла свою скрипку, сделала книксен и заиграла. Но только как на уроке. Гаммы. Лейя крепко сжала руку Ильи, чтобы унять его, да и свою дрожь.

Малышка на самом деле перестала плакать. Стонкувене уложила ее в сооруженную из двух кресел постельку, и Лейя поняла, что им пора уходить. Поднялась.

— Не будем вам мешать.

Никто их не уговаривал побыть еще немного.

Стонкус встал, готовый их проводить. И уже открыв дверь, явно из вежливости, произнес:

— Наведывайтесь к нам.

— Когда? — обрадованно поспешила спросить Лейя.

Стонкус повернулся к жене, словно спрашивая ее согласия.

— В воскресенье вы же, наверное, не работаете? Вот и приходите.

— Спасибо! Большое спасибо.

На улице Лейя почувствовала страшное опустошение.

— Так и не заговорили о главном.

— Р…рано. На…наберись терпения.

— Сколько одному человеку нужно иметь этого терпения?

— П..пока Анечка н…нас не признает.

— А захочет ли признать? Ведь даже имя у нее теперь другое.

— О…они спасли ей ж…жизнь.

Ночью Лейя старалась дышать беззвучно и ровно, чтобы Илья думал, что она спит, хотя ей очень хотелось поговорить с ним. Придумывала, как надо завести со Стонкусами разговор об Анечке, попросить разрешения рассказать ей правду. Конечно, будут горячо и искренне благодарить, уверять, что по гроб жизни им обязаны. Скажут, что надежда увидеть дочь придавала им там, в лагере, силы. И что теперь ведь и у них самих, слава Богу, есть очаровательная малышка. Но Стонкувене, наверное, скажет, что Онуте — она ведь ее так называет — им теперь тоже своя. Может, потом когда-нибудь, когда Онуте подрастет, расскажет ей правду. Но тогда она же будет еще больше привязана к Стонкусам… Да и как им самим все это время делать вид, что они ей чужие?

Лейя не выдержала, вздохнула.

Илья — он тоже не спал — погладил ее руку.

— Спи. Н…нужны силы.

— Ой как нужны… — согласилась она и продолжала думать все о том же: как признаться Анечке, что они и есть ее родители. Не испугается ли она, что они евреи? Ведь там, в Германии, наверное, всякого наслушалась.

Стонкусы тоже не спали. Особенно она.

— Что будет? — спросила она. И он, хоть и был расстроен, постарался как можно спокойней ответить:

— Будем жить.

— Но как? Как жить без Онуте?

— Почему совсем без нее?

— Они же ее, наверное, заберут.

— Ребенок не вещь, которую дали во временное пользование и забирают обратно.

Стонкувене умолкла. Вроде задремала. Он тоже забылся.

— Не могу я отдать ее. Мы ее спасли, вырастили. Они должны это понять.

— А ты их понять не должна?

— Не могу я ее делить с ними.

— Зачем делить? Ее привязанность к нам и наша к ней никуда не денутся.

— А если она привяжется к ним?

— Значит, голос крови.

— Но она же крещеная.

— Они это, видно, поняли. Слышат же, как мы ее зовем.

Перед рассветом они, усталые, наконец уснули. Но вскоре их разбудил плач маленькой Бируте. Пришлось встать, накормить ее. Вскоре поднялась и Онуте. Все было, как каждое утро. И Стонкувене подумала: хорошо бы так всегда. Но понимала, что только до следующего воскресенья… И не выдержала, спросила:

— Онуте, ты нас с папой любишь?

— Очень! — И рассмеялась: — А кого еще мне любить?

Этот ответ Стонкувене больно кольнул, и больше она ничего спрашивать не стала.

В следующее воскресенье Илья пришел к Стонкусам со скрипкой и попросил разрешения сыграть им (а на самом деле Анечке) что-нибудь. Стонкусы даже обрадовались, — музыка заменит необходимость разговаривать.

Илья заиграл «Сентиментальный вальс». Лейя напряженно смотрела на Анечку: вспомнит ли, узнает ли? Но она только сосредоточенно слушала. Всего лишь слушала…

На обратном пути Лейя утешала Илью, да и себя, что Анечка не могла вспомнить эту мелодию, поскольку была крохой.

Однажды, когда Стонкувене была простужена, Лейя попросила у нее пойти с девочками погулять. Стонкувене неохотно, вопросительно глянув на мужа, согласилась. Но спросила, не будет ли ей тяжело, ведь малышку надо нести на руках, а коляской они еще не обзавелись. Лейя, заранее не намереваясь это делать, неожиданно для себя свернула в бывшее гетто. Три улочки уцелели только на одной стороне, но дом, в котором они жили, а также тот, в который когда-то перебрались, уцелели. Но Анечка этих домов не узнала. Да и не могла узнать. Бируте у нее на руках вскоре захныкала, и Лейя вернулась с девочками в гостиницу.

Даже Илье не сказала, что ходила в гетто, потому что не могла бы объяснить, почему ее потянуло с Анечкой туда.

В одно воскресенье Анечка вернулась со двора заплаканная. Лейя встревожилась:

— Деточка, что у тебя болит?

— Ничего…

— Наверное, — помрачнев, ответил за нее Стонкус, — дети во дворе опять назвали ее предательницей.