Дом на улице Гоголя (СИ)

Дебаты завершились арестом отца. Выяснилось, что это произошло при прямом содействии дяди. Да он и не скрывал этого факта. Павел Сергеевич объяснял родне свой поступок следующим образом: если бы с его подачи отца не посадили во французскую тюрьму, уже скоро за связи с террористами — так вишисты называли участников Сопротивления — он угодил бы в гестаповский застенок, откуда не вышел бы никогда.

Скорее всего, так бы оно и случилось; вероятно, Павел Сергеевич, действительно, спас жизнь моему отцу. Во всяком случае, мне очень хотелось оправдать дядю — я любил его с детства. Дядя был весёлым и открытым, со мной всегда был ласков. К тому же я знал от отца, что изо всех членов семьи только Павел Сергеевич своевременно озаботился переводом нашего состояния за границу, и только поэтому большая его часть была сохранена. Первые, самые тяжёлые, годы эмиграции наша семья имела возможность материально поддерживать не только многочисленных родственников, но и знакомых русских, попавших во Францию без гроша в кармане. Вплоть до гитлеровской оккупации в нашем маленьком поместье под Парижем на полном пансионе проживало несколько офицерских вдов со своими детьми.

— А что стало с вашим маленьким поместьем после войны? — задала неожиданный вопрос Наташа.

— Там похозяйничали немцы, поместье нуждалось в восстановлении, но средств на это не осталось — я уже говорил вам, что отец отдал почти всё, что у нас было, на поддержание движения Сопротивления. Поместье всё больше приходило в упадок, было неоднократно заложено, у отца стали появляться мысли о его продаже. Но неожиданно у меня открылся талант к бизнесу, немало удививший всех Батурлиных. Со времён воеводы Емельяна Батурлина, столпника при Михаиле Фёдоровиче Романове, все мужчины нашего семейства служили отечеству, среди них значились военные, государственные деятели, дипломаты, а вот предпринимателей не водилось. Открыв клинику пластической хирургии в Париже — она вам знакома — потом вторую, в Ницце, я сумел поправить материальные дела семьи. Как только у меня появлялись свободные средства, я их вкладывал в поместье; но заболела моя жена, и восстановление замерло. Потом моя супруга умерла, и я утратил интерес не только к поместью, но и ко многому другому. Только недавно, если быть точным, полгода назад, я вернулся к тому, чтобы завершить начатое. — Батурлин со значением посмотрел на спутницу.

Та опустила глаза.

— Я совсем замёрзла, — сказала она, вставая с дерева. — Пора возвращаться, уже смеркается.

Когда они вышли из леса, Батурлин направился не к машине, а вновь поднялся на косогор, с которого началась их сегодняшняя прогулка. Некоторое время он смотрел вдаль, затем негромко сказал:

— Хорошо у вас тут, — и усмехнувшись, добавил: — Сейчас я должен воскликнуть: «Люблю я пышное природы увяданье, в багрец и в золото одетые леса»?

— Во всяком случае, верность традициям великой русской литературы предполагает именно такой сценарий, — принимающая сторона решилась на иронию.

«Кажется, она перестала видеть во мне напыщенного российского аристократа, превратившегося в туповатого французского буржуа. Или как там у них? — буржуя, — думал Батурлин, впервые после приезда в Загряжск отметив про себя, как хороша эта женщина. — В Париже всё очевидней, ярче, здесь нужно всматриваться. Как и в здешнюю природу».

«Кажется, не такой уж он и дундук», — думала Наташа, с новым интересом поглядывая на Батурлина.

«Хорошая девушка, немного наивная, может быть, слегка инфантильная, но это не самая страшная цена за жизнь в Советской России, — размышлял Батурлин в машине. — И её дед — славный старик, со своими убеждениями, которые готов отстаивать. Нет, все эти разговоры, про поголовное оподление русских, провёрнутых через советскую мясорубку — слишком смелое обобщение. Возможно, многим из нас, тем, кого лишили Родины, хочется думать, что Россия без нас погибла, что населена она теперь сплошь мутантами без чести и совести. Хорошая девушка. И отец, который практически никогда не ошибается в людях, после встречи с Натали сказал, что девушка хорошая, что нужно присмотреться к ней повнимательней».

Батурлин подумал, что его давнишнее предубеждение против новой России сыграло с ним плохую шутку. А ещё эта встреча с Алексом, случившаяся как раз накануне поездки в Союз. С Батурлиным захотел встретиться брат покойной жены. Прослышав, что бывший зять присмотрел себе женщину из Совдепии и сейчас едет к ней, Алекс решил во что бы то ни стало убедить Батурлина отказаться от этой нелепой затеи.

— Ностальгия, Владимир, иногда принимает самые причудливые формы. Из-за ностальгии я несколько лет добивался работы в Москве. Мне казалось, что ходить по московским улицам, каждый день слышать русскую речь — само по себе счастье. Едва не погубил карьеру своим российским идеализмом, а что получил? Родину, думаешь? Зазеркалье — вот, что я получил. Они хуже дикарей — от дикарей знаешь, чего ждать. А эти Канта цитируют, Джойса с Кафкой читывали, а обыкновенной человеческой низости, очевидной подлости не различают. За стеклянные бусы они готовы голышом плясать перед тобой, все готовы, Володя. Кант им! Звёздное небо над головой! Зачем им Кант, когда они нравственный закон внутри себя истребили?!

У меня, знаешь ли, иногда возникало ощущение, что это всё не взаправду, лишь визуализация наших опасений: как бы оно могло стать, пойди история по худшему сценарию. Что-то вроде параллельной реальности — а где-то есть настоящая Россия, только дороги к ней заколдованы.

Невероятнее всего, что сталось с русской женщиной при Советах. Все их женщины продажны. Это не отдельная категория шлюх, как в остальном мире, они все шлюхи, и не понимают того, что шлюхи. А за возможность уехать в нормальную страну любая из них готова на фокусы, какие себе позволит не каждая французская профессионалка. При этом выглядят они вполне приличными женщинами. Там всё перевёрнуто с ног на голову, это антимир, Володя. Люди, конечно, не виноваты, их можно только пожалеть. С ними вот уже шестьдесят пять лет проделывают бесчеловечный эксперимент, проводят жесточайшую селекцию: на поверхность поднимается вся муть, всё самое подлое, что есть в человеке. На поверхности ещё можно как-то существовать, балансируя на тоненькой жёрдочке над пропастью, где нищета, отупение, бесправие, где можно только спиваться, становиться преступником или безропотно умирать. Им говорят: улавливаешь, как падать будет больно? Не хочешь туда? Тогда старайся: доноси, предавай, лжесвидетельствуй, воруй и делись, придётся, так и убивай, и не обязательно топором, можно и письмом подмётным. Да только им говорить ничего не надо, в них развился мощный стадный инстинкт. Едва кто отобьётся, почувствует себя сколько-нибудь независимым, в воздухе будто разносится «фас!» — и вся стая набрасывается на одиночку. А уж насчёт того, чтобы своих любовниц, жён, сестёр подкладывать под нужных людей, это уж так, мелочи. Какие могут быть счёты между своими? А если русскую женщину погубили, то и Россия погибла. Вот вернёшься, и повторишь эти самые мои слова, поверь мне, Володя.

Алекс не впервые излагал всё это. По своём возвращении из Москвы он пару лет много пил и оплакивал страну, которая когда-то звалась Россией. Батурлин догадывался, что под глубоким разочарованием шурина в исторической родине скрывалось что-то очень личное — недаром же тот особенно сокрушался о погубленной русской женщине — и критически относился к шокирующим заявлениям Алекса. Да только и без того хватало данных, позволяющих вывести неутешительное заключение, что с русским человеком за железным занавесом произошла глубинная и, возможно, необратимая трансформация. Жить с этим знанием было тяжело, и Батурлин, вопреки мнениям специально изучающих современный русский вопрос людей, очень старался вооружиться на этот счёт сдержанным оптимизмом.

Владимир Николаевич впервые посетил Советский Союз. Впечатлясь тем, что Алекс после возвращения из Москвы едва не превратился в алкоголика, старый граф сдерживал порывы сына навестить утраченную родину.