Суббота навсегда

Они кинулись к Лоту, который лежал широко раскрыв глаза и рот — бездыханный.

— Батюшка-а-а!.. — заголосили обе, кидаясь ему на грудь.

Позволим себе переместиться на двор иного тысячелетия, в продолжение нашего разговора

О женщинах, чтущих своих отцов

— а именно в XIV век.

Физиономия — это весть, которую легко прочитать, гораздо труднее уразуметь и совершенно невозможно пересказать. Мы носим значок лица, каждый — свой. Вернее, строится это концентрически: «свой» — в самом ядрышке, шире «наш» — семейный, родовой, классовый, расовый, охват все шире, значение становится все более общим, более условным, в то же время легче формулируется. Но значок (значение) лица каждого формулировке не поддается — хотя вроде бы печать здесь самая четкая: первый экземпляр. Потому что, подобно музыке (по Стравинскому), физиономия индивидуума ничего не выражает, кроме самой себя.

С групповым портретом легко. Когда большая компания и соответственно мельче лица, тогда проще заметить:

«Ага, экипаж эскадренного миноносца „Камоэнс“, торжественно построенный на палубе корабля перед его отплытием в район боевых действий. Там, в Северо-Китайском море, эсминец „Камоэнс“ вступит в бой с броненосцем „Гете“. Для португальцев типичны темные волосы, мужественный, несколько отрешенный взгляд, большинство носит усы „пикадор“. Офицеры, напротив, отпускают короткие бородки, у каждого на поясе кортик».

И привет, все на одно лицо — хоть и неопределенны черты его. Зато совершенно определенны выражаемые им качества. «Типичный представитель» — наша страсть. Но с оговоркой: поскольку мы зачарованы, в силу понятных причин, перспективой бессмертия, то и страсть эта имеет характер эстетической некрофилии. Нас волнуют физиономии мертвых — когда они были живыми. Нас берет за душу групповой портрет мертвецов, или скажем так: тех, кто живет не в наше — в другое время. Ведь не только принадлежность сословная да национально-государственная налагает ту непередаваемую или плохо передаваемую печать на лица ее «выразителей», «представителей», «носителей». Эпохи и культуры тоже метят своих подданных. И сколь бы индивидуален ни был значок лица — более того: порознь мог бы очутиться в любой точке пространства и времени — собрание таких значков в некоем отделе Британского музея обнаруживает в совокупности своей неповторимую физиономию эпохи, скажем, Нового Царства. Другое дело, истолковывается эта физиономия из рук вон скверно — зато как рассматривается! Куда там горе-морякам с «Камоэнса», которому суждено было затонуть 8 ноября 1918 года, за два дня до объявления перемирия.

Какая же весть оттиснута на лицах тех, кто живет в эпоху Нового Царства и для кого головка Нефертити — сестры и жены Эхнатона — отнюдь не каменный болван, провалявшийся в песке три с половиной тысячи лет? Мы не зря вспомнили Британский музей — мы забыли сказать, что речь пойдет хоть и о XIV веке, но — до нашей эры. Всего лишь полтораста человек за нами, то есть перед нами. То же, что протиснуться без очереди к прилавку. Глядишь, а отпускает конфеты «Птичье молоко» Анхесенпаатон.

Нефертити разошлась с Эхнатоном, когда Анхесенпаатон было три года. Год спустя на ее свадьбе Нефертити сидела за маленьким столиком и ела исключительно лук. Рядом стоял столик бабушки Тии, Тия была очень старая, ей стукнуло сорок семь, и раб подавал ей крем. Меритатон, умершая девяти лет, еще успела погулять на свадьбе сестры с отцом — она все же была намного старше Анхесенпаатон. (Секрет этого предложения. То, что Меритатон годами намного старше Анхесенпаатон к моменту ее свадьбы, объясняется не столько возрастом Меритатон, сколько различием в сроках жизни обеих сестер. Иными словами, направление движения не влияет на расстояние, а уж если — то только на время его прохождения. Недаром настенная мудрость гласит: срок жизни измеряется годами, прожитое же время — делами. Мы понимаем, сколь тщетны попытки одолеть время при помощи словесной игры, но все же… Слово — единственное наше оружие, и это оружие мы не складываем.) На столике Меритатон стоял серебряный тазик, они с мужем уже полакомились «пупком змеи» и теперь оба ополаскивали большой и указательный пальцы правой руки — пока ножи и вилки не вошли в употребление, этикет предписывал держать пищу только в правой руке, левая должна была «небрежно лежать на ручке кресла».

Меритатон… Какое имя! Анхесенпаатон хотела взять его себе, когда та умерла, но ее вдовец, Сменхкара, сводный брат Эхнатона (теперь мы понимаем, чем был Египет для бородатых патриархов моего племени), наотрез отказался: «Нет, не смеете забрать у покойной Меритатон ее последнее достояние».

Имя, будучи собственностью того, кто его носит, когда оно обладало высокими художественными достоинствами, чрезвычайно ценилось. За иное имя эти «лилипуты долголетия» (Гардинер о египтянах) готовы были выложить состояние, собственная дорогостоящая мумия — и та обходилась дешевле. Представим себе кого-то, кто бы звался «Что в имени тебе моем?», и только он один владел бы этой строкой. Конечно, он может свое волшебное имя продать, выставить на аукцион, после его смерти им будут распоряжаться наследники — вдовец Меритатон владел ее именем или, по крайней мере, частью его. Тут нечему изумляться, покупаются же громкие титулы — не говоря о праве на публикацию. Геродот приводит такой пример — в десятой книге своей «Истории»: один эфиоп, это было в царствование гиксосов, взял в жены египтянку, чтобы потом отравить ее, а имя продать: ее звали «Она полезна для здоровья». Кстати, об отравителях. В древнем Египте преступник прежде всего лишался своего имени: иногда оно конфисковывалось государством, иногда взыскивалось в пользу потерпевшего. Из «Прекрасного в Фивах» узник превращался в «Гнусного в Фивах» и, как мы помним, даже в преддверии казни больше всего страдал от этого. «Меня не всегда так звали», — шепчет он Иосифу в темнице.

Эйе, верховному жрецу Солнечного Диска, столик достался на другом конце пиршественной залы. Друг жениха, первосвященник новой религии, уже тогда едва ли не ровесник Тии, Эйе не являлся отпрыском царского рода. Поэтому на сугубо семейных торжествах — свадьбах, родинах и проч. — вынужден был держаться в тени, в тени не только Эхнатона или Сменхкара, которого Эхнатон сделал своим соправителем, но даже такой «седьмой воды на киселе», как Тутанхатон. Последний, правда, жил при Нефернити — Нефертити, то есть «Прекрасная пришла», после развода стала зваться Нефернити, что означает «Прекрасная ушла».

Столик, за которым сидел Эйе, был пуст. Жрец уже давно все съел, умыл руки и теперь скучал в ожидании конца семейного праздника, куда он был как бы полузван. Характерно, что кусок благовонного жира на его обритой голове никак не желал таять. Это была примета. Гостям, напомним, рабы клали на парик — жрецам на обритую макушку — куски застывшего ароматизированного жира, что медленно стекал на шею и на грудь — в общем, приятно. Во дворцах, иначе как увенчанные этими благоуханными глетчерами, гости не пировали. И вот, тогда как большинству гулявших на царской свадьбе рабы дважды, а то и трижды накладывали на голову по свежей порции, верховный жрец Солнечного Диска, казалось бы, молодой, восторженной религии, все еще сидел с нерастаявшим куском. Говорят, это выдает людей холодных и расчетливых, что в случае Эйе указывало еще и на двоедушие.

Но мы отвлеклись. А отвлеклись мы от вопроса, что «значат» египетские лица («значки лиц»), что за душевная черта в них обобщена? Под каким же углом зрения египтянин «смотрит и видит» — чем, собственно, и обусловлены неповторимый наклон головы, строение лицевых мышц, тембр голоса?

Трехмерные изображения, оставленные ими — нам — свидетельствуют: эти люди стали похожи на тех животных, которых пытались уподобить себе. Из живых тварей сегодня лишь худая тонкохвостая кошка с каирской помойки своим видом хранит память о девушке по имени Анхесенпаатон.

В нашем археологическом ощущении прошлого, когда оно двухмерно, египтяне возникают этакой игрой фаса и профиля, существами, которые движутся перпендикулярно направлению своего взгляда и развороту корпуса. Прямоугольные плечи у женщин, кажущихся узкобедрыми, оттого что повернуты к тебе боком — да еще когда парик своей формой похож на дамскую стрижку начала шестидесятых — превращают их, скажем, нашу бедную Анхесенпаатон, чуть ли не в манекенщиц. Вот пишет же Картер, что «в результате многократных изменений мужского идеала женской красоты современному идеалу более близок облик древнеегипетской женщины, чем красавиц классических времен, эпохи средневековья или Возрождения… Если надеть на Нефертити платье „от Диора“, и она войдет в нем в фешенебельный ресторан, то будет встречена восторженными взглядами присутствующих».