Суббота навсегда

Анхесенпаамон рассудила, что рука писца Ибиса писала на папирусе под незримую копирку — и просто уничтожила второй экземпляр. Через несколько недель ею было отправлено другое письмо, совсем душераздирающее, стоившее жизни еще одному писцу. В первом Анхесенпаамон писала:

«О царь хеттский Сипиллулиума! Пишет тебе египетская царица Дахамон. Мне двадцать четыре года. Девять лет я была женою Могучего Быка и Устрашителя Народов Тутанхамона, а до того одиннадцать лет делала счастливым самого Солнечного Бога Эхнатона, моего отца. Теперь не осталось никого, с кем могла бы я разделить царское ложе и царский трон, не унизив ни то, ни другое. У меня нет ни сына, ни брата, ни дяди, ни племянника. А у тебя, говорят, много сыновей. Если бы ты мне дал из них одного твоего сына, он стал бы моим мужем. Никогда я не возьму своего подданного и не сделаю его своим мужем! Я боюсь такого позора!»

Ответ же пришел такой:

«Хитрая царица Дахамон, повелительница египтян, — писал сверхосторожный Сипиллулиума двенадцать дней назад в своем дворце в Кархемише, в восьмистах милях от стовратых Фив. — Ты говоришь: пришли сына. А если кто-то другой, тоже дерзающий стать твоим мужем, его убьет? Или сама ты заманиваешь Суренахету, чтоб стал он заложником в твоих руках? Нет, Сипиллулиума не так глуп. Где у меня, кроме твоего письма, царица Дахамон, подтверждение, что слова твои непритворны и согласуются с истинными твоими намерениями?»

Горьки слезы дочерей, чтущих своих отцов. Хитрый армяшка, он ей не поверил. Как она плакала, читая это. Но чье сожмется сердце при мысли об Анхесенпаамон? Она всем чужда…

«Почему ты так говоришь: „Они меня-де обманывают“? Коли бы у меня был сын, разве стала бы я писать в чужую страну о своем собственном унижении и унижении моей страны? Ты мне не поверил и даже сказал мне об этом! Тот, кто был моим мужем, умер. Сына у меня нет. Но я никогда не возьму своего подданного и не сделаю его моим мужем. Я не писала ни в какую другую страну, только тебе я написала. Говорят, у тебя много сыновей. Так дай мне одного своего сына! Мне он будет мужем, а в Египте он будет царем».

Поздно. Как мы знаем, ее мужем стал престарелый Эйе, ему она принесла в приданое Египет — хибару зловонному, ослу, своим брюхом раздавившему ее, как лягушку. О письмах же Анхесенпаамон к Сипиллулиуме стало известно лишь недавно, из табличек, найденных археологами в Богаз Кеуи, в Турции.

Дочь революционера — Теленева или Подвойского — звали Таней, дочь рыжебородого зоолога звали Леной, дочь Эхнатона звали Анхесенпаамон, дочери Лота — безымянны. Фамилии Лены бабушка не помнила — только говорила, что слева от нее на фотографии «такая Лена была, молодой умерла. Отец ее еще преподавал зоологию в Прудковской гимназии. И все они были рыжие, и сама Лена, и сестра Варя, и маленький брат». — «А брата как звали?» Бабушка Маня (Мария Матвеевна, в девичестве Шистер, 1890, Петербург — 1960, Ленинград) «смутно припоминает»:

— Петей. Мать их до замужества в Париже жила, работала в «Лионском кредите», — а значит, добавим мы от себя, вполне могла видеть мадемуазель Башкирцеву: как та без сил опустилась на скамейку на бульваре Батиньоль, в платье из серой холстинки с кружевным воротником и кружевными манжетами и в шляпе с большим кокетливым бантом, на щеках чахоточный румянец.

Отправив Лену в экспедицию — вдоль своего ряда — в глубь своего рода — за своим генетическим моточком, размотавшимся почти до диплодоков, наконец мы уверились в наших предчувствиях: от праматери Моава к ней прямая линия. И это было ясно с самого начала, хотя бы уже потому, что входить к дочерям Моава нам категорически не велено, а все, что не велено — влечет. Фотография Лены нас странным образом влекла — как прежде Князя неведомая сила влекла к «этим берегам»…

Итак, фотография. Она была неотторжимой частью моих сокровищ, добытых как личным промышлением, так и полученных от взрослых в безраздельное пользование — без того, чтобы выяснять всякий раз: а эту штучку можно распилить (развинтить, наточить, сжечь на Лысой Полянке)? Моя коллекция (стихийный детский поп-арт) росла. Извольте взглянуть на:

очищенный от земли затвор

погон курсанта летного училища

два билета в Михайловский театр (по одному бабушка в двадцать пятом году ходила слушать «Похищение из сераля», по другому я — «Поворот винта» в шестьдесят первом; номера кресел совпадали)

перевязанную розовым сапожным шнурком пачку писем на идиш

дореволюционные и иностранные деньги, как-то: ветхую рассыпавшуюся «катеньку», казначейский билет с изображением сибирского охотника (скоропечатня Колчака), сто аргентинских песо 1951 года, «десять червонцев» с Лениным и столько же мильрейсов с портретом худощавого господина во фраке и с хризантемой в петлице — португальского короля

покрытый эмалью темно-вишневого цвета сочный наградной крест

женский лакированный каблук с тайником (в котором гремел погремушкою лошадиный зуб)

пару фотографий, в том числе и молоденькой бабушки Мани с Леной… то, что под предлогом осмотра коллекции мы, признаться, искали. Таким образом, досмотр можно не продолжать. Уточним только местонахождение этого богатства: дача в поселке, и по сей день именуемом финнами «Райвола» — в чем я имел случай убедиться, равно как и в том, что их сдержанная скорбь по брошенным гнездам не оборачивается против меня злобным троллем. Все-таки приличный народ финны, не то что эти… и подставляй кого хочешь.

В Рощино — а красиво, что «Рощино», «Репино», «Комарово» не склоняют… и украинские фамилии уже больше не склоняют — так вот, в Рощино, сохранившем от первоначального своего названия только заглавную букву, указанные ценности помещались в чемодане, задвинутом под мою кровать. Зимою они дожидались лета, а летом праздновали мое возвращение, имевшее для многих из них роковые последствия. За зимний год что-то во мне происходило, отчего очередным летним летом сменялись фавориты. И тогда затвор вдруг уступал место филактериям, которые я трепещущим мараном неумело наматывал на себя — как бы, не дай Бог, кто из дачников не увидел меня с этим шахтерским фонариком на лбу.

Еще я стал ходить в церкви, на кладбища — разглядывать лица на эмалированных блюдцах, вмурованных в переносицу крестов или попросту в середку камня. (На Западе — море эпитафий, в СССР — портретики; а ведь какие были эпитафии: «Не говори: их больше нет, а с благодарностию: были».) Что за портретная галерея открывалась передо мной! Глаза людей, не знавших о себе того самого главного, что о них знаю я — пребывавших в полном неведении относительно второй даты — как будто ей и вовсе не бывать. Их неведение было так глубоко, как глубоко зарыты теперь они сами.

Мой боевой товарищ — по походам на Волковское, на Новозаячье, в Троице-Сергиеву пустынь — был Констан де ла Бук. «Так знайте же, Вильфор: я — Констан де ла Бук! — Лицо Вильфора покрыла смертельная бледность. — Да, я тот несчастный… — а у меня, значит, белые манжеты виднеются, седина в висках…» Констан де ла Бук был прыщав, семнадцатилетен (уже! мне — одиннадцать) и ни за что не раздевался на пляже — к моему недоумению: будь он в моих складках жира, я бы его хорошо понимал, но — тощий же как скелет! Чего ему-то стесняться…

Судьбою Костя Козлов был определен содействовать моему просвещению в вопросах пола, но собственный опыт позволял ему лишь в комическом ключе воспроизвести диалог между мамашей и застигнутым ею врасплох юным мастурбантом: «Ах ты, скотина! — А он ей: — Мама, отойди, сейчас плюнет». О прочем он знал с чужих слов, каковые добросовестно мне передавал, без божества, без вдохновенья — не скажешь, но опять же, облизываясь не от себя, а языком каких-нибудь чеховских брандмейстеров: «Запряжешь, этак, шесть троек, насажаешь туда бабенок и — жевузем».

Личностное ничтожество в этом подростке сочеталось с эстетической фантазией — по нашим временам — невесть откуда бравшейся. Он не ограничивался «белыми манжетами», от которых сединою стучало в висках — или внезапным произнесением фразы типа: «Провинциальный советник Долбоносов, будучи однажды по делам службы в Питере, попал случайно на вечер к князю Фингалову…» Последнее перерабатывалось в продукт высокой ностальгии по тому, что спустя сорок лет стало называться «Россией, которую мы потеряли». Тема «второго изгнания из рая» постоянно звучала в наших разговорах: