На десерт (СИ)

— Вот же еврей у вас! — в проникновенных чувствах сказал Евгений Борисович Жанне Дашиевне. — По всем статьям уконтрил меня, нечем крыть. Я эти наши отношения скреплю подарком.

А лагерей с заключёнными окрест — тьма тьмущая. И любые умельцы отбывают там сроки. Должно быть, и из Златоуста сидел в данной местности узник, потому что на подарок извлек Евгений Борисович знатной работы финку. Гравирование по клинку тонкое, волосковое, штучное. И принял подарок Марк Евсеевич, попробовал жало клинка на ногте, позвенел клинком о столовую вилку, и — как Евгений Борисович определял на столе, где тут кабанятина, где изюбрятина — так и Марк Евсеевич, направив ухо на затухающий звон, определил, как в воду глядел:

— Из танкового плунжера отковали.

Здесь только руками всплеснул Евгений Борисович: ну. чертознай капитан. Ведь точно — из плунжера!

А тем временем капитан под это сдружение, чтобы не быть в долгу, открыл привинченный к полу сейфик, где у него пистолет, десантный автомат да прочая сопутствующая армейская рухлядь — и Евгению Борисовичу преподнес ящичек. А там — прибор инфракрасного ночного видения, да той последней наиновой армейской модификации, что и мечтать не моги охотничья служба разжиться таким до полного построения коммунизма.

— От чистого сердца, — сказал Марк Евсеевич. — Чувствительность — не поверишь: синичка пукнет в дупле на ночлеге, и ту в момент засечёшь. Только ты уж, Борисыч, даже если Жаннка попросит, не применяй прибор для наблюдения за моей ночной жизнью в городе.

Так и утрясся вопрос с сытным прокормом солдат. Что говорить, вполне людскую жизнь кроил солдатам капитан Шнайдер, в разумных тяготах, но уж без принижений. В идеальном порядке команда у капитана Шнайдера, а отчасти ещё потому, хоть сам он востроглаз и пытлив — есть у него в сержантском и рядовом составе достаточно осведомителей. И случись неблагополучие в коллективе — всегда можно на дальних подступах его загасить..

Неблагополучия эти бывали. И как-то здоровяка ефрейтора Табацкова пригласил капитан Шнайдер погулять за недальнюю рощу, в заросли рододендронов. Там сказал он ефрейтору:

— Доложи, Николай Егорович, чем тебе нелюбезен рядовой-первогодок Багаудин Таймасханов?

Поюлил Табацков, поотводил глаза, но доложил, что раздражает его Таймасханов со своей верхней койки зубрежкой после отбоя по части классификации фланцев к ракетам и прокладок к ракетам же из поронита, композитов и фторопласта.

— А за это, — сказал Марк Евсеевич, — в виде компенсации, ты отнял у него денежный перевод от матери, и пуловер отнял у него из шерсти козы-серебрянки, вот. он и сейчас на тебе, и две пары носков из названной же козы отнял. А предупреждал я всех, что за дедовщину буду карать в кровь и в кость? Тебя я добром три раза предупреждал. А теперь я буду тебя мордовать, ты другого подхода не понимаешь. И ты не тушуйся, что я офицер, отмахивайся — как можешь. У нас с тобой мордобой будет до смерти.

И в габаритах ощутимо поменьше — всё-таки завалил Табацкова капитан Шнайдер и все ребра пересчитал.

Что ж, и у полковника — и отнюдь не зазорно это — есть в полку осведомители. И тет-а-тет сказал полковник Мальцев капитану Шнайдеру:

— Ну, Марик, ты охренел. До рукоприкладства дошёл. Костолом ты, а не педагог.

— Виноват, Пал Ефремыч, — повинился Шнайдер. — Только я его в мякоть, я его до увечья не бил. За неделю вполне оклемается.

Обязательно и оклемался в срок Табацков. Как на собаке всё зажило. И случилось вскоре событие, что не обнять бы больше Марку Евсеевичу жену свою Жанну Дашиевну, и не тетешкать сыновей, старшего — в бурятскую породу жены, а младшего — голубоглазого и белесого, еврея-воина.

Состоялись ночные учения со стрельбой боевыми огнеприпасами, и в сумятице тревоги Табацков, ефрейтор, не свой из пирамиды ухватил автомат, а автомат рядового Гладышева, а в гладышевское гнездо вбросил свой автомат.

…Всё, всё подсчитано исторической военной наукой. Скорбный результат выведен ею, что на одного немецкого солдата в войне погибло трое советских. Что до офицеров — то вовсе тут умопомрачительные цифры: на одного немецкого офицера погибло восемнадцать советских! Ну да, не принято было офицеру вермахта выскакивать первым на бруствер с пистолетишком на веревочке: за Третий рейх, геноссе, за Гитлера! Нет, на задах атаки находился немецкий офицер, управляя рациональным боевым распорядком и не без пользы следя за тем, чтобы полегло как можно меньше солдат.

Это военной наукой отмечено. Но в полном прохолостании у всех исследователей остался такой вот аспект: а от какого типа ранений полегли офицеры той и другой стороны?

И тут интересная возникает картина. Немецкие офицеры почти сплошь распрощались с жизнью от ранений фронтальных, спереди: в область лица, в грудь, в живот. Тогда как советские офицеры, погибавшие один к восемнадцати, часто оказывались убитыми сзади: в затылок, в спину. в поясницу, а то вдруг вдоль линии огня прилетит в висок роковая пулька. Что, так складывались отношения меж советским солдатом и офицером, что постреливали солдаты в спину отцам-командирам?

…Как и положено — первым в непролазную грязищу за бруствером выбросился капитан Шнайдер и не противопехотным — громовым противотанковым даже голосом призвал:

— Ребята! Не подкачай!

И рвануло подразделение вперед, не удержать атакующего порыва, не изобретено ещё такой силы. В тот момент что-то и щелкнуло, что-то рвануло погон под плащ-палаткой у капитана Шнайдера, но не придал он значения. Да и до того ли — атака! И бросил свой кошачий, приученный к темноте взгляд вправо-влево капитан Шнайдер — как там его орёлики? А орёлики о-го-го, поспешают вперед, только на правом фланге какая-то кутерьма, заминка. Может, ногу кто подвернул, поотстали двое оказывать третьему первую помощь.

И уж они оказали! Чуяли солдаты, что дело, как говорится, пахнет керосином, и двое без каких будто бы задних мыслей бежали справа и чуть поотстав от ефрейтора Табацкова. Потому только первую пулю из подмененного автомата успел пустить по капитану ефрейтор, а еще пять ушли в землю, ибо во мгновение ока был сбит с ног ефрейтор, руки ему заломили назад, прихватив стропальной тесьмой — вот таким и доставлен он был в штабную палатку.

Как на блюдечке тут было всё ясно. И тяганули в палатку рядового Гладышева: ну-ка, мальчишенька, а твой ли у тебя в руках автомат? И показал номер на оружии, что автомат у Гладышева — табацковский.

— Все свободны, — распорядился полковник Мальцев..- Иди, обсушивайся, сынок, — отправил он Гладышева. — Автомат оставь. Получишь потом.

Все покинули палатку, остались в ней четверо: Мальцев, Шнайдер, особист Вежняков и ефрейтор.

— Хитро ты задумал, сволочь, — сказал полковник. — И вот этого малявку, воробьеныша этого Гладышева — хотел подвести под расстрел? Ты сам к стенке пойдешь. Глянь-ка, Марк, на нём и по сию пору перчатки, чтобы на автомате мальчишкином пальцы не напечатать. Вежняков, исправь это дело!

Здесь атлет-особист сноровисто содрал перчатки с ефрейтора и разряженным чужим автоматом обкатал ему все ладони.

— Извещай прокурорских, — приказал полковник Марку Евсеевичу. Но осмелился не выполнить команду полковника капитан, а неуставно взял под локоть полковника и увёл из палатки.

— Пал Никитич, — сказал Шнайдер. — Пал Никитич, я ведь это — остался живой. А Табацков-то у родителей один-одинёшенек. Не будем дураку ломать жизнь. Случись огласка, да следствие — какое пятно на всю часть. Сейчас знаем мы про это семь человек, язык за зубами держать умеем. Надо его дня три на «губе» протомить под охраной, чтобы руки на себя не наложил. Он, мол, без ремня, враспояску, бухой шлялся по расположению части. А тем временем выправить документы да на Тоцкий полигон его сплавить, там в дозиметристах нужда. Право слово, а, Пал Никитич?

— Ах, ты, Марик! — притянул к себе капитана полковник. — Я, брат, не простил бы. Не смог бы. Он тебе вон что, а ты к нему вон как…Ладно, приму грех на душу. От всего личного состава спасибо тебе.