Размышления о жизни и счастье

Я знаю немало людей, которые, по крайней мере, внешне не терзают себя подведением итогов. Они до глубокой старости копошатся, тешат самолюбие, как и я что-то пишут, собирают… Или так только кажется со стороны?

Для кого дорожил своими книгами наш знакомый старый архитектор? Все ушло с молотка.

Не та же судьба ждет мои картины? У каждого поколения свои ценности, преемственности почти никакой. Чуть остановился, призадумался, а вокруг уже новые вкусы, другая эстетика, иные люди. Всеобщая гонка и спешка. Оглянуться некогда и, кажется, незачем. К тому же на это нужны дополнительные усилия.

Все мы страшно нервные. В нервотрепке воспитываем детей. Они растут болезненными, аллергичными слабаками. Они спешат развлекаться, словно чувствуют свои малые силы. Они не растут на природе, не переплывают свою Каму. Вокруг них — помойки, в семьях ссоры, в школах — фальшь. До предков ли им?

Сознаю, что рановато запел старческие песни, мне всего сорок семь. Но уже сорок семь. Еще хочется поспорить, кому-то помочь, чего-то добиться. Но ходить на работу, то есть заниматься тем, что всегда было легко, становится труднее. Свободного времени нет, и все чаще мысли о пенсии. Уходит из жизни радость. На пенсии времени будет больше, но радости может не прибавится, хотя бы потому, что сил будет меньше.

В чем душе искать успокоение?

В мире с близкими. В чистой совести. В достижении малых целей. Нужно учиться радоваться. Но сколько препятствий на этом пути! Неудачи, придирки к близким, дурное настроение, болезни, наконец. Как все это уравновесить?

Вот и пришла снова зима. Снег, тусклое солнце, небольшой мороз. Казалось бы, бери лыжи и дуй кататься. Так нет — хочется рисовать. А рисуешь, дышишь скипидаром, жалеешь, что не катаешься на лыжах. Сидишь дома без дела — переживаешь, гуляешь — тоже мучаешься, что уходит время. Что-нибудь мастеришь, пишешь, одолевают сомнения — кому это надо? Или я осужден на вечную тоску и сомнения?

В театр пойдешь, жалеешь, что спектакль «не по твоей теме», а если «по теме», все равно ничего нового не узнаешь.

Люди? Начинаешь понимать скрытные пружины их поведения, а глубже лезть, анализировать, ума не хватает. Скука томит, не знаешь, за что взяться.

На книги смотрю с тоской, не хочется читать. Разве что Толстого заново, но читать его нужно, не суетясь. А я все в электричке читаю. И книги вроде бы нужные, но моментально забываю их содержание. Новых мыслей не прибавляют.

На выставку вчера с женой сходили — скука. Мастерство художников высокое, а темы — мелкота.

Чем жить? И как? Или все оттого, что «все» достигнуто?

Что-то надо менять. Может быть, отношения с людьми? Так ведь и на них есть шаблон. Не поймут, если придешь не с теми речами, которых от тебя ждут. Остаются поверхностные отношения, связи по касательной, от которых тоска в душе еще злее: формальное поздравление к празднику, подарочек. Без души, без внутренней связи. Противно, хотя многим именно это и требуется. У каждого свои проблемы. А у меня их все меньше.

Странно получается. Я, как и все другие, стремился к семейному благополучию и даже достиг его. Почему же на душе так муторно?

«Спаси меня моя работа…», — пишет Юрий Левитанский. А где же моя, в которую — без оглядки, как в омут?

20 декабря 1982 г.

Тоска

Можно ли написать что-то путное, когда хочется спать? Я пытаюсь, но ничего не выходит. В голове туманная дремота. Сижу в своем крохотном кабинетике — полтора на три шага — и мучаюсь. Работу свою — описание рентгеновских снимков — давно сделал, но домой идти нельзя — рано. В мышцах кисель, голова клонится, веки смыкаются. Странное состояние, ведь за окном весна. Солнце заливает крыши перед окном. Уже два года я вижу эти крыши, чердачный лаз напротив и голубей. Чердак — голубиное пристанище. Второй год они воркуют, дерутся, целуются перед моими глазами. На днях ворона — клювастая и сухопарая — рвала голубенка. Пушистые голубята вылезают с чердака на крышу, машут крыльями, подпрыгивают и отчаянно шарят в клювах у родителей.

Ворона схватила такого героя и расклевала на глазах у взрослых птиц. Те сидели на трубе и равнодушно наблюдали. Почему? Естественный отбор? Ничего мы о них не знаем. Вороны как будто не считаются кровожадными, но надо было видеть, как летел нежный пух и как железный клюв впивался в голубиные глаза. Противное зрелище…

Небо белесо-голубое, без единой тучки. В черном проеме чердака кружится на месте голубь, воркует. Слышу писк воробьев, они всегда где-то рядом. Безветрие. Пробуждающая прохлада льется на меня сверху — фрамуга окна открыта. Еще одна весна.

В мае поликлиника празднует двадцатипятилетие открытия, я же скоро свои сорок восемь. Сколько еще людей будут сидеть в моём кабинетике, видеть эти крыши, эти трубы, чердаки… Я сел сюда первым, кабинет перевели в это крыло после выселения жильцов. С прошлого века здесь жили люди. Растили детей, пили и пели, смеялись и плакали и видели эти крыши и этих голубей. Унылое однообразие.

На моем подоконнике какой-то дурной цветок — «ванька мокрый». Разросся за год в треть окна, требует ежедневно бутылку воды и цветет пошлыми малиновыми цветами. Не пахнет, слава Богу.

В кабинете стол, два стула, тумбочка с моими общественными бумагами: профсоюзной спортивной папкой, папкой ОСВОДа (я — председатель, но кого мне спасать «на водах»?) и допотопным учебником рентгенологии (его кто-то принес из добрых побуждений). Снимки смотрю под лупой флюороскопа. На приборе болтается бирка — инвентарный номер. Есть еще настольная лампа сталинских времен и портрет Рентгена. Лампу за все семь лет, что здесь тружусь, я ни разу не включал, а физиономию первооткрывателя нарисовал сам, дабы размочить скуку голой стены. Окраска кабинета неопределенная, безлико-светлая. Настроение у меня на работе, как этот кабинет — никакое. Благо, обычно есть, над чем подумать, а если бы только одна работа?! С ума сойти можно… Тени зубов, тени людей. Тень увлеченности работой. Тень интереса к самой лживой профессии на свете — к медицине.

Я понимаю, что хирурги, рентгенологи, да и мы, зубодеры, хотя и топорно, но помогаем человеку. А чем занимается терапия, главная медицинская «наука», то бишь, ремесло? Вечным внушением ложных надежд. Добиванием ослабленного болезнью организма лекарственной дубинкой, пулеметными очередями таблеток, морем микстур…

Самое смешное, что медики тупеют настолько, что начинают верить в силу своих лекарств.

Ох, уж эти «ученые» физиономии в белых халатах! Эти утверждения с апломбом!

«А что делать? — скажет кто-то. — Других-то методов нет».

Есть другие методы, но смелости заявить, что мы невежды, у нас не хватает. Если бы медицина отказалась от химии и перешла к физиологическим методам лечения, нечего стало бы делать врачам. Остались бы одни массажисты.

Медицина нужна, но другая, поставленная с головы на ноги. Характерно: чем опытнее врач, тем осторожнее он в своих рекомендациях, тем отчетливее он понимает свое бессилие в сражении с природой.

Здоровье человека в руках природы и самого человека. Если бы была налажена система раннего развития физической культуры, этических и глубоких гигиенических знаний, во многом отпала бы нужда в нашей профессии. Но всё, что нас окружает, вынужденная социальная необходимость. Наша трусость — тоже социальна, никуда от нее не денешься.

Не скоро еще исчезнут мученики своей профессии: официальные лжелекари, унылые ремесленники. Я — один из них.

Ржавые крыши домов, безликие стены кабинета, невеселые мысли, мое отношение к медицине — все это звенья одной цепи.

Работа кормит нас, но пожирает наши души. И сколько нас, таких…

19 июня 1983 г.

О женской правде

(Советы друга)

К дамам, совесть которых является сплошной болячкой, надо подходить с тылу. Прямая атака здесь бессмысленна. Художник должен знать это. Наша женщина идет к правде через ложь, иначе ее ждет беда — распад личности. Нам следует понимать справедливость женской позиции.