Мимоза

Я впервые один в незнакомом доме. Доверие согревает мою душу. Не сдержавшись, заглянул в кастрюлю. Стыдно, конечно, но хочется же знать, что там!

Схватил мотыгу и поспешил обратно к конюшне.

— Дверь запер? — спросила она, забирая ключ.

— Да,

Я принялся орудовать мотыгой. Женщина рядом запела.

— Эй, ты...— последовало непотребное, но такое красочное словцо, что все рассмеялись.

Чего это она так разъярилась? Она стояла ко мне спиной, и я видел только две смоляные косы и цветастую ватную кофту в темных заплатах.

Смешанный с землей навоз шел здесь на удобрение. Мы должны были разбивать мерзлые комья, а потом вывозить навоз на поля и укладывать там в кучи до весны. После своих блинов я работал как зверь и скоро накидал им здоровенную гору.

— Не так быстро, дурачо-о-ок!

Она так трогательно протянула это «дурачок», что я не мог не улыбнуться. Работала она сосредоточенно, не поднимая головы, и я никак не мог встретиться с ней взглядом.

— Сначала надо залить просо водой, потом варить...

— Сверху — наструганную морковку...

— Нет, морковь надо резать кубиками.

— С морковью не так вкусно, как со свеклой...

После недавней перепалки женщины легко перешли к кулинарной теме. Она глянула на них и крикнула:

— А по мне, ломтик персика лучше ведра гнилых груш! Да и вообще я бы ела только рис!

— Ну, где нам с тобой тягаться, с твоим рестораном «Америка»!

— Брось болтать! Я знаю, как приготовить просо, чтобы было похоже на рис.

— А ты приготовь для нас на пробу!

— «На пробу»? А ты не хочешь «на пробу» провести ночь на чужой лежанке? — И она рассмеялась. Смех ее был необыкновенно радостный и звонкий.

Опять завязалась шутливая перепалка.

И тут появился Хай Сиси. Пощелкивая кнутом, погоняя свою костлявую троицу, он прямо и недвижно восседал на передке повозки.

— Что, недоносок, уж не кончать ли надумал? — Лопата на секунду замерла в руках бригадира. Я заметил, что он наработал больше, чем другие местные.

Хай Сиси быстро слез с телеги и остановил лошадей.

— Лошади притомились, бригадир.

— «Притомились»! А может, ты, свинья, разленился?! — Бригадир прищурился. Он словно рос на глазах, а дюжий возница как-то сник, сделался ниже ростом. Мне стало жаль его. Очень уж он выглядел растерянным.

— Я еще с тобой поквитаюсь, слышишь, недоносок!

Возница совсем съежился. Даже я так не растерялся, когда у конюшни столкнулся с бригадиром.

— Распрягай к чертовой матери свою колесницу и бери мотыгу! Не уйдешь, пока не нарубишь два кубометра навоза! А не то я твою клячу!..

Угроза бригадира развеселила всех, даже Хай Сиси осмелился улыбнуться. Я мог быть доволен: меня бригадир все-таки бранил не так сурово.

Хай Сиси поставил лошадей на конюшню и появился уже с мотыгой.

— Откуда начинать, бригадир? — Он смиренно ждал приказа.

— Отсюда.— Тот показал прямо перед собой. Голос звучал утомленно.— Никак не слажу с этой смерзшейся глыбой.

Хай Сиси поплевал на руки.

— Дайте-ка мне,— решительно сказал он,

Вскоре они дружно работали бок о бок, согласно вскидывая один — лопату, а другой — мотыгу.

— Бес тебя задери! — вдруг выругалась женщина. Я так и не понял, к кому она обращается.

Я сосредоточенно разбивал смерзшиеся комья навоза, время от времени помогал женщине, если у нее не хватало сил, так что ей оставалось только сдвинуть в сторону мелкое навозное крошево.

Потом она оперлась грудью на черенок лопаты и мягким голосом запела:

Песня народная, как и та, что пел возница днем раньше, я никогда ее не слышал. Женщина, сразу видно, не училась петь. Нас окружали навозные кучи, но я чувствовал себя как в горах, под лазурным небом; передо мной раскинулся бескрайний окоем. Грустно, что сама она, кажется, и не догадывалась, какую радость доставляло мне ее пение; пела небрежно и, как возница вчера, не знала цену своей песне.

За день мы с ней перелопатили гору навоза. Все осмотрев, бригадир остался нами вполне доволен.

— Кончай! — крикнул он.

Все потянулись по домам. Я вежливо обратился к женщине:

— Спасибо! Давайте помогу, отнесу мотыгу.

Она отставила лопату, с которой счищала остатки навоза, и глянула на меня, изумленная непривычной здесь вежливостью, а потом грубо бросила:

— Поможешь? Да ты глянь на себя — ну вылитая обезьяна, тощая, с серой рожей.

Наши все были в восхищении от преобразившегося «дома», Начальник поставил свой тазик на печку и уверял всех, что вода в ней достаточно уже нагрелась, чтобы умыться.

За ужином мы расселись вокруг печки. Ее тепло сплотило нас, мы стали разговорчивее. Редактор, как и положено человеку такой профессии, много чего разузнал. Он сказал, что это огромный госхоз, в котором больше дюжины отделений, разбросанных с севера на юг в долине меж гор. До ближайших соседей не меньше 10 ли [4] а до правления и все 20. Самое дальнее отделение расположилось у подножия гор, и туда нужно добираться целый день. В правлении — магазин, но поскольку сейчас туда завозили только соль, жители прозвали его «сольмаг». Понадобится что-нибудь купить, отправляйся пешком за 30 ли в Чжэннаньпу или поездом до полустанка, где поезд стоит всего минуту. Товарняк следовал в том направлении ежедневно в четыре утра.

В нашем отделении не было партсекретаря, его заместителя приковала к постели водянка, так что бригадир Се отвечал и за политработу, и за производство. Местные уверяли что, если с ним не задираться, он вполне хорош. Худшим было то дальнее отделение у подножия гор. Там царили невероятные строгости, ограничивалась даже свобода передвижения Отделение это называли «Врата преисподней». Туда ссылали смутьянов.

Редактор поведал нам, что большинство работников — местные или уроженцы Ганьсу и Шаньси. Се когда-то был здесь партсекретарем в бригаде, еще во времена коммуны. На других отделениях бригады были разнородные по составу: молодежь из Чжэцзяна, демобилизованные, бывшие заключенные, рабочие, потерявшие места на заводах.

— Да этот госхоз скорее плавильный котел, чем исправительно-трудовое учреждение! — воскликнул Бухгалтер.

— Надо поскорее сматываться из этой дыры. — Начальник мыл ноги и рассуждал: — В лагере у тебя срок, а здесь ты обречен на бессрочное пребывание. Здесь, черт побери, похлеще, чем в лагере!

У меня не было душевных сил вникать в их болтовню. Я был измучен. Даже сон не шел, Иной раз так наломаешься за лишний кусок, что в нем и проку-то уже нет, даже не восстановишь те калории, что ушли на его добывание. Какой толк, если ты слабеешь день ото дня. Сегодня я доработался до «серой рожи», как выразилась та женщина.

Самое неприятное при ослаблении организма — это ясное ощущение всех болезненных признаков. Боли как таковой ты не чувствуешь, не падаешь в обморок, но, прислушиваясь к тому, что с тобой происходит, теряешь последние силы. Тает вера в жизнь, и все грядущее для тебя — тлен, прах. Многие, пережив подобное состояние, обращаются в буддизм, другие начинают относиться ко всему с безразличным легкомыслием, некоторые уходят в горы и становятся отшельниками... но все это при одном-единственном условии свободы выбора. У меня такой свободы нет. Я просто медленно погибаю. Не смерть страшна, страшно видеть, как каждый твой шаг приближает тебя к могиле, что твоя жизнь, словно шелковая нить из кокона, тянется, тянется и вот-вот покинет свою бренную оболочку...