Мимоза

— Знаешь, куда мы едем? — спросил парень, крутя баранку.

— Нет, куда?

— Эх, ма-а! — сочувственно вздохнул парень.— Директор госхоза велел отвезти вас в ту бригаду, что у самых гор. Слыхал, наверное. Там упрямцам мозги вправляют. Те, пятеро, в прицепе, как раз из таких. С тобой, правда, другое дело. Сегодня утром из вашей бригады один приходил, старик такой худой, кажись, бывший начальник. Ну ты знаешь, он с тобой в комнате жил... Так он донес в отдел кадров, что ночью от вас сбежал один, а ты с этим, ну, беглецом, дружил вроде... шастал к нему по вечерам, а он тебя перед побегом разыскивал. Значит, вы с ним в сговоре были. Ну, кадровик проверил твое дело — родня у тебя никудышная, разоблачили тебя не до конца, как говорится, «шапку не сорвали». Вот они, начальники, и порешили включить тебя в список. Это я сам видел. Потом, правда, примчался этот ваш разбойник бригадир, ворвался в отдел кадров и давай орать: мол, ты ни при чем, ты хороший. Ну, и ему досталось. Пришили потерю бдительности, обвинили в разбазаривании рабсилы и потворстве «правым», которых все газеты клеймят. Приказали письменное объяснение написать, покаяться... У нас всегда так: под Новый год или на праздник начинают порядок наводить. В Новый год отвозил четверых, теперь вот вас... Ты там поосторожнее, могут шкуру спустить.

Странно, но я ничуть не удивился. О растерянности или страхе даже речи не было. С радостью думал я, что по-прежнему буду работать в одном госхозе с Мимозой и рано или поздно мы свидимся. Начальник, конечно, дрянь! Даже перед отъездом не оставил меня в покое. Ну что ж, встречаются хорошие люди, попадаются и негодяи. Во мне закипела ярость, перед ней померкла даже любовь к Мимозе. Я всматривался в даль; там, за бескрайней белой степью вставали горы, и солнце, пробив густые облака, освещало горные вершины — яркие лучи отвесно падали вниз, создавая нечто вроде яркого мерцающего занавеса. Все это я как будто уже видел где-то, может быть, во сне... Меня не покидала надежда, что мне — теперь окрепшему, бодрому духом — достанет сил переломить свою злосчастную судьбу.

Трактор опять стало трясти на ухабах, и парень крепко взялся за баранку. Я вспомнил, что не сказал Мимозе про столик, который оставил нам Хай Сиси, и про мешок бобов. Столик, конечно, украдут, а место, где спрятан мешок, только мне известно. Растает снег, потеплеет, и бобы прорастут.

В бригаде меня сразу лишили отпуска и свиданий. Месяца два спустя один парень из медпункта сообщил по секрету, что ко мне приходила девушка, очень красивая, приносила что-то, но ее сначала допросили в правлении, а потом отправили назад, не разрешив и гостинец оставить. Я только что десять часов подряд таскал камни в устье канала, сил не было ни на что, и, успев только пожалеть ее за бессмысленно проделанный путь, я провалился в глубокий тяжелый сон.

Вскоре появился лозунг «О классовой борьбе нужно говорить каждый год, каждый месяц, каждый день!», и я за «написание реакционных заметок» попал под, надзор. Потом меня обвинили в попытке «реабилитировать «правых» и приговорили к трем годам исправительно-трудовых лагерей. Отбыв срок, я вернулся в госхоз, но тут подоспела «великая культурная революция», и меня «повысили»: оказалось, что я «контрреволюционер», и со мной расправились массы. В 1970 году загремел я в госхозовскую тюрьму. Такие тюрьмы создавали сами госхозы, и они были исключены из ведения органов внутренних дел.

Для этих тюрем не существовало ни закона, ни инструкций — это была прямо-таки средневековая инквизиция на китайский лад.

Еще в 1968 году, когда после лагеря я вернулся в госхоз, мне стало известно, что Мимоза не вышла замуж, пока я был под надзором. Они с Эршэ уехали в город, там жил старший брат Мимозы, и уже вместе с ним возвратились на родину, в Цинхай. Говорили, что ее брат тоже в чем-то провинился.

В 1971 году в госхозовской тюрьме заключенным не разрешалось читать даже «Избранные произведения Мао Цзэдуна», ибо главной нашей задачей считалось трудовое перевоспитание, а у Мао Цзэдуна мы могли научиться тактике борьбы с руководством госхоза. Однажды меня послали в местную школу сложить печь. Учительница ушла на урок, а я — словно жаждущий глотка воды — кинулся искать какую-нибудь книгу. Среди ученических тетрадей на столе нашелся только толковый словарь. Листая его, я наткнулся на статью «Мимоза». Как же замечательно подходило к ней это описание! «Светолюбивая, засухоустойчивая, хорошо растет на неплодородных почвах» — это ли не моя Мимоза!

А ночью меня мучила жестокая бессонница, и даже «лекарственные свойства» мимозы не могли мне помочь. Перед глазами возникали зеленеющие деревья, одно, второе... и вот уже волнуется огромный зеленый океан...

Прошли годы. Вместе с моей страной я пережил тяжкие времена, и мы вместе заплатили ту цену, которую потребовала от нас история. И вот опять, но уже в юркой «тоёте», вместе с руководителем местного отдела культуры и киношниками со студии, я ранней снежной весной еду в тот самый госхоз. Мы везем туда фильм, снятый по моей повести, — показать тамошним жителям и поблагодарить их за помощь. После просмотра директор провожает нас в дом для гостей, и я спрашиваю его о бригадире Се. Он о таком и не слышал, его прислали сюда только в 76-м, а Се уехал задолго до того.

Глубокой ночью я, крадучись, покидаю дом для гостей, где все так замечательно, так уютно. Яркая луна, стылый ночной воздух. Мне не хочется беспокоить водителя, и я в одиночестве шагаю по знакомому большаку.

Снег такой же белый и чистый, как прежде. Пока я бреду к «дому» нашей бригады, только лай собак нарушает мирный, сонный покой ночи. Останавливаюсь у маленького мостика. Прошлое словно подернуто туманной дымкой. Кажется, вон там... В ушах отчетливо зазвучала песня, которую она пела, нежная и страстная народная песня:

Мне почудилось, что она с ласковым смехом идет мне навстречу. Вернее, летит по воздуху, потому что на снегу не остается следов. Она все так же прекрасна, так же молода, и от нее исходит все то же сияние. Приблизившись, она смеется — как памятен мне этот ее смех — и говорит:

— Даже если мне отрубят голову, мое тело все равно будет принадлежать тебе!

...Вокруг по-прежнему ночное безмолвие, белая равнина в снежных наметках. Кроме меня ни души. Тихо. Я продолжаю вспоминать. И вдруг глаза мои увлажнились. Я и забыл уже, когда плакал, думал, и слез уже давно не осталось, но они рождаются где-то глубоко, вместе с воспоминаниями — так невесть откуда появляется влага на дне пересохшего колодца. Человек не вправе забывать; теряя память, он теряет и свое «я». Здесь мне пришлось немыслимо тяжело, но здесь же я начал постигать красоту жизни. Мимоза, бригадир Се, Хай Сиси... мы ничего не знаем друг о друге. Но в моей душе хранится светлое воспоминание об этих простых людях, ведь это они помогли мне измениться, стать другим.

А Мимоза... может быть, она и есть истинное украшение моей жизни и моей земли.