Роман на два голоса

Его автопортрет, считала она, был самой лучшей гравюрой: четырехугольный череп, беспощадно диагностирующий перенесенный в детстве рахит, неестественно изогнутые брови и складки на переносице. Днем, в приступе тоски, она смотрела на этот его лик с нарочито несимметричными тревожными глазами и резкой щетиной, которую тонким долотом свирепо выдолбил он, потому что фактура древесного среза была сродни природе его лица и мускулистой шеи. И грубый свитер из рижской пряжи, связанный ею самою, тоже был запечатлен резцом с такой тщательностью, что шерстяные соты казались выпуклыми.

И все же техника гравюры на дереве не давалась ему настолько, чтобы получить то, что он хотел. Тогда он попробовал сделать офорт. Уплощил под прессом металл старого медного кофейника, зачистил поверхность шкуркой, чтобы на этой единственной металлической доске сделать портрет своей возлюбленной.

Он нанес на поверхность тонкий слой лака из бараньего жира, а затем быстрыми точными штрихами, не отрывая руки, вывел грустный профиль, взгляд в бесконечность, чувствительный неправильный нос… И самою тонкою притупленной иглой вокруг и поперек лица, поперек всего медного листа — длинные тонкие волосы, из верхнего левого угла книзу вправо, перечеркнув ее личико и оттенив худобу прозрачной шеи и легкую припухлость горловой железы. Протравил рисунок азотной кислотой, терпеливо ожидая эффекта, чтоб каждая бороздка стала глубже и заусеницы краев хорошо смачивались краской. Вымыв доску и скипидаром удалив лак, намазал поверхность металла типографской сажей, долго острожно втирая ее кожаной подушечкой, сделанной из старой перчатки, чтобы впадины заполнились черным, а плоскость оставалась абсолютно чистой.

Положил пластину лицом на сыроватый бумажный лист, прижал их друг к другу под прессом, пропечатывая до малейшего штриха, и вынул оттиск, на котором бумага от черноты линий выглядела зеленоватой. Но от неумелой подготовки краска все же слабо держалась в тонких впадинках, как будто нежность и страстная осторожность, которые водили его рукой, помешали сделать царапины достаточно решительными. Линии были с рваными краями, серым пунктиром передавая белесость близорукого взгляда и маленький клювик в середине верхней губы, и складки уныния по сторонам губ — все, что он знал уже безоценочным, безразумным зрением и всем своим естеством. Отпечатки, сделанные на мелованной бумаге, были невзрачны, пестрели внеплановыми точками, но художественное несовершенство изображения вдруг открыло всю сущность этой женщины, беспомощной и кроткой до мазохизма.

Она радовалась этим листам, с горделивостью и благоговением смотрела, как он, не поднимая глаз, точными движениями режет дерево, смахивая мягкой щеткой спиральки стружки, похожей на кудри у мадонн Кранаха. И хотя втайне она ревновала предмет своей любви к этой работе, из-за которой он по нескольку дней как бы не замечал ее и забывал с ней разговаривать, его преданность делу вызывала в ней уважение. И она любила тогда по-другому (не как ночью, эгоистично), это напряженное лицо с вспухшей синей жилой слева на виске, с высунутым пылающим языком, на которое она в такие минуты смотрела с восхищением.

Дни пролетали как бы без промежутков сна, когда он механически выключался, а потом думал, думал, бился над одной и той же задачей — ракурс, композиция, сечение резца. Это была большая умственная работа — придумать изображение и воплотить его в обратном виде на доске. Таким образом он освобождался от отвращения к себе. А ведь, бывало, созерцая свою физиономию в зеркале во время бритья, хотелось перерезать себе горло от вида угрюмого дегенерата с набрякшими надглазьями. Освобождался от своего вечного безволия в страшной мешанине жизни, забывал о себе и в то же время радостно ощущал себя и любил все далеко вокруг себя.

21

На Пасху наша хозяйственная героиня красила яйца луковой шелухой, которая давала тона от светло-желтого до густого красно-коричневого, и карандашами рисовала на них ягоды и листья земляники, длинные завитки зеленых усов, выкладывая потом крашенки в плетеную тарелку из болгарской соломки. Он подарил ей узорчатое эмалевое яичко с золоченым барашком сверху, на штифте. Яичко разнималось и внутри было белым, с сетью мельчайших прожилок на стенках. В полости его лежали свинчивающиеся половинки крошечной ложки с витым стерженьком. Эта штучка, превращающаяся из безделушки в рюмочку, сохранена была его матерью и, должно быть, связана с памятью о деде. Он взял яйцо без спросу и оправдывался потом перед родительницей, говоря, что все равно вещь осталась в семье.

В мае в раскрытое окошко залетел маленький попугай, субтильное создание с зеленоватым ободком вокруг короткого клюва. Он сел на стол и больше не хотел улетать. Крылья, слабые от житья в клетке, не могли носить его, и он остался в кукольном жилище, внося заботы о просяном корме, рано-рано просыпаясь и радуя наивным тарахтеньем хриплого голоска. Он сочетал в оперении несколько голубых оттенков: почти белый пух головки становился сероватым волнистым узором на груди и под лапками, а маховые и хвостовые перья поражали свежестью тропической лазури. Потягиваясь и томно расправляя поочередно то одно, то другое крыло, он давал хозяйке любоваться тайными цветными перышками, обычно скрытыми от обозрения. Грациозное тщедушное тело еле держалось на четырехпалых сухих ножках. По клеенке он ходил вприпрыжку и скользил, как неумелый конькобежец, по одеялу ковылял с трудом и вообще был существом скорей ползучим, нежели летучим. Вечером, когда они читали вслух, он садился на руку хозяйки, обхватив когтями ее большой палец, и грелся под лампой, тараща оранжевые зенки.

Попугай погиб странно. Через улицу в консульстве Индонезии, в доме, почему-то набитом детворой, постоянно сидевшей в окнах, несколько раз в день играли на необычном инструменте. Трагические, невероятно низкие ноты звучали так, что слышно было на целый квартал. В это время с птицей что-то происходило: развесив крылья по сторонам малого туловища, с раскрытым клювом, попугай сидел во все время сеанса игры (как подозревали мои герои, работы радиопередатчика), закатывая зрачки под старческие белесые веки, и приходил в себя только после того, как музыка замолкала. В августе, после очередного концерта их любимец уже не открыл глаз: инфрамузыка его доконала.

22

Вишня перед домом у них давно отцвела, пчелы успели опылить ее цветки, и она дала россыпь ярких ягод. Они налились на солнце и краснели на спущенных до земли ветках. Вокруг старых пней во дворе поднималась молодая тополиная поросль, так что трескалась серая земля. Острые ростки пасынков, расталкивая песчинки, вылезли вверх, пахучие, с лакированными листьями.

Этот пустырь в самом центре огромного города на месте снесенного дома зеленел свежим бурьяном и лебедой с крахмальным налетом на листьях, изредка радующей взгляд малиново-красным листком. Пастушья сумка прозрачно поднимала треугольники семенных коробочек, белесо цвел овсюг. Одичавшая сирень вся была в коричневых ржавых сгустках увядших соцветий. Высокая благородная полынь настаивала воздух горечью. Кусты выродившихся “золотых шаров” были так высоки, что можно было спрятаться под ними и невидимо сидеть среди желтых головок, синхронно качающихся от ветра.

Как-то они договорились, что она встретит его после работы. Она вбежала в проходную при первых раскатах грозы и стояла у вертушки, наблюдая, как народ радостно вываливается наружу. От корпуса научных лабораторий до выхода ему надо было пройти минут семь. Дождь, начавшийся в последний момент рабочего дня, окатил нашего героя холодной равнодушной волной. Несмотря на то, что он пробыл под ливнем совсем немного, плечи стали мокрыми, и когда он проскочил контроль, с волос текло. Совершенно не отдавая себе отчета в том, что кругом люди, она бросилась ему на шею, блаженно подставляя глупую рожицу под струйки воды, стекающие с его головы. Они вышли на тротуар. Дождь внезапно прекратился и на солнце серебряно блистала омытая листва тополей. Последние капли висели у него на мочках ушей, нереально сверкая, и она целовала его, пытаясь поймать открытым ртом эту радужную пресную жидкость.