Шесть ночей на Акрополе

— Прикосновения, вызывающие короткое замыкание, — сказала Сфинга. — Знаменательное начало!

Она огляделась. Никакой реакции не последовало: шутка не удалась.

— Вам нравится Гиметт? [47] — угрожающе спросила она Стратиса.

— Мне не нравится говорить, что мне нравится и что нет, госпожа Сфинга.

— Когда-то ромеи были невероятно развязны.

— «Эллада значит — горе!» [48] — пропел Нондас.

— «Moi, cela m’est égal parce que j’écris Paludes», [49] — засмеялся Николас.

— Слава Богу! Так можно надеяться, что сегодня ты не доведешь нас до головной боли своим витийством, — сказала Сфинга.

— Я витийствую только одну ночь в месяц — когда луна в ущербе: не знаю, что тогда со мной происходит. Теперь, когда вам это известно, можете без особого труда избегать меня.

Слева, среди деревьев, во тьме, ветер вдруг зазвенел, словно систры: [50] платье Саломеи заволновалось. Стратис подошел к ней и сказал:

— Не знаю, как созреваете Вы, но Сфинга созревает кисло.

Они поднялись к крепости. [51]

Перед ними, на длинных мраморных ступенях Пропилей, появились очень тонкий и очень высокий господин в смокинге и носатая дама с плоской грудью в вечернем туалете и с тюрбаном на голове. Это были иностранцы. Их сопровождал светский туземец, весь в изгибах и пыхтящий огромной сигарой, неприличной в этот час. Он напыщенно восклицал:

— C’est l'Acropole! [52]

Услыхав это, Николас спросил:

— Ты знаешь, что такое «l’Acropole»?

— Что? — спросил Калликлис.

— «Я суща, суща и зряща меня, зряща меня, чтобы быть зримой…» и так далее. [53]

— Бред сивой кобылы!

— Как тебе угодно. Только не говори этого госпоже Сфинге, потому она за такое сердится.

— Естественно, — отрешенно ответил Стратис.

Достигнув вершины лестницы, они разошлись. Саломея направилась к Эрехтейону, остальные — к храму Ники. Стратис остановился в нерешительности, затем последовал за Саломеей.

Внизу, на северной стороне, у подножья скалы сгрудились домики, напоминавшие стаю кубических черепах, цвета вороньего крыла или серебряные. Саломея смотрела на Кариатид.

— Кто эти девушки — женщины или колонны? — спросила она. — Одна нога, напряженная, указывает, что они несут тяжесть, а другая?…

— Странно, что тяжесть, которую они поднимают, чувствуется у них в груди, — сказал Стратис.

— Верно. Такой казалась мне когда-то Лала…

Она помолчала, затем добавила:

— Странная была перемена освещения внизу, в Заппионе.

— Я подумал, что на Вас опустилась обнажающая рука, — сказал Стратис. — Теперь это не так.

— Но это должно быть так, — ответила она.

Стратис взял ее за руку.

— Сегодня утром, — сказал он, — сегодня утром, на улице Эрму я видел девочку, которой не было еще и десяти лет. Она кричала другой девочке, которая бежала позади: «Давай, фея-коротышка!». Вот так мне хотелось бы звать Вас.

— Пошли посмотрим, что делают другие, — сказала она и устремилась вперед.

Направление им указывал издали голос Калликлиса, который декламировал:

— Молодец, Клис! — сказала Сфинга. — Это надо бы положить на музыку и петь вместо «Грозного». [55]

Калликлис протянул руку и провел ладонью по ее позвоночнику.

— О, женская спина, бочка Данаид! — сказал он с лиризмом.

Сфинга с наслаждением повела плечами. Лала засмеялась и сделала несколько шагов.

— Бедняжка! — прошептала Сфинга. — Славная девушка, но дура.

— Я хочу, — сказал Нондас, — попросить Николаса прочесть нам стихи, которые он сочинил в Кефисии, в автобусе.

— Лучше прочту их вам при следующем ущербе луны, — сказал Николас.

— Пожалуйста, Николас, — попросила Сфинга.

— Хорошо, — согласился Николас. — Это, естественно, резонанс.

— Что значит «резонанс»? — спросил Калликлис.

— Что-то наподобие пастиччио. [56]

И он прочел, как читают газету:

— Браво! Превосходно! — воскликнула Саломея.

— Ты все испортила. А жаль — такие рифмы! — сказал Калликлис.

— Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, — сказал Николас. — Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?

— Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, — не местные, — сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: — В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.

— Ну, и каков же вывод? — спросил Нондас.

— Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.

— О! — воскликнул Калликлис. — Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… — он взглянул на Стратиса. — Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что-нибудь из своих.

— Я не пишу стихов, — испуганно ответил Стратис.

— Да! Да! Прочти! — закричали все, кроме Сфинги.

— Теперь я комментирую «Одиссею».

— Прочти что-нибудь из этого, — сказал Нондас.

— Но комментарии — не стихи.

— Что-нибудь из этого! Из этого! — закричали все, кроме Сфинги.

— Ну вот, — сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, — комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» — aphalos tes thalasses.

— Я думала, что вкус у Гомера был лучше, — сказала Сфинга.

— На острове волнообъятом, / Пупе широкого моря… [58] — тихо прочел Стратис.

— A! Omphalos! Это совсем другое дело, — сказала Сфинга.

— Конечно, — ответил Стратис. — А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.

Наступило холодное молчание.

— Ледяная Сфинга, — пробормотал Николас.

— Я ведь предупреждал, — сказал Стратис с облегчением.

Калликлис пробормотал:

— М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?