Шесть ночей на Акрополе

— Ну и хорошо, что не умер совсем, — сказала Саломея. — Сходим на него.

Вторник

Вчера я ходил проведать Нондаса. Он читал Клоделя. [28] Я спросил:

— Ты тоже из компании?

Он посмотрел на меня как на что-то странное. Я снова спросил:

— Ты тоже считаешь, что мы слишком разобщены и что нам нужно обрести связь?

Он снова посмотрел на меня удивленно, словно с неба свалился, и сказал почти строго:

— Связи нас лишает то обстоятельство, что в этой стране отсутствует ощущение греха. Как нам при этом преуспеть? Только это ощущение и возвышает человека, позволяя ему превзойти самого себя.

Неожиданно он спросил:

— Ты ходишь в публичный дом?

— Ходил всего два раза, — ответил я. — Первый раз — после окончания гимназии, второй — значительно позже, из солидарности, чтобы не оставлять друга одного. К сожалению, должен признать, что в этих вопросах я вовсе не отличаюсь безразличием.

— А я хожу регулярно, — сказал он. — Минута наслаждения, после которой все оставшиеся дни пытаюсь искупить грех… Какая Голгофа!

— Почему ты не женишься? — спросил я.

— Мне слишком трудно жить, обеспечив себя одной женщиной: жизнь моя не имела бы стимула.

— Тогда заведи любовницу.

— Это было бы невыносимо, — запротестовал он. — То же самое: постоянное распутство свело бы меня с ума. Кроме того, мне не по душе общественные скандалы.

— Ты хочешь сказать, что любовница не оставляла бы тебе времени для искупления?

— Возможно, именно это.

Наступило молчание, которое он же затем нарушил:

— Видишь ли, ценность религии состоит в том, чтобы не оставлять человека в покое.

— А я думал, что она способна обеспечить нам спокойствие.

— Не думаю, что можно завидовать моему спокойствию… Ты читал Паскаля?

— Читал.

— Ну, и как?

— Не знаю. Как-то у меня возникла мысль, что и без Бога Авраамова столь пылкое сердце пылало бы тем же огнем.

— Глупости! — заметил он со вздохом. — Христианство открыло человечеству смысл страдания. Я имею в виду смиренное христианство, а не то, во что мы его превратили.

— Как раз то, о чем ты говоришь, и вызывает у меня затруднения. Мне кажется, что смысл страдания не может быть чьей-то личной монополией.

— Чьей-то личной! — воскликнул он, словно желая защитить меня. — Так ты говоришь о церкви?!

— Церковь я уважаю и прошу не навязывать мне обсуждения этих вопросов, — ответил я. — Однако я решительно против той страшной разделяющей стены, на которой начертано: внутри люди страдают и очеловечиваются, а снаружи — страдают и воют или вопят, словно собаки или кошки. Ты читал Фукидида? Помнишь афинян в сицилийских каменоломнях? Эти люди знали наизусть Еврипида: были ли они животными, когда страдали? Или они были животными в большей степени, чем какой-нибудь дрянной профессор философского факультета, родившийся после Христа?

— Ты слишком уклонился от темы, — сказал он, словно защищая меня.

— Может быть, и уклонился, однако объясни, пожалуйста, почему во время пребывания на чужбине, находясь в комнате, куда не проникал солнечный луч, совсем окоченев от холода, я брал «Илиаду», читал VI песнь и верил, что это помогает. Не все, то есть не декорации и красота стиха, но эта теплота, эта горькая теплота отношения к судьбе человеческой, это ощущение человечности, которое испытывает каждый, не будучи в силах определить ее, и тем не менее чувствует ее настолько своей в душе того незнакомца, которого мы называем Гомером. Так почему же, скажи пожалуйста, этот Гомер не имеет права войти даже в ад, почему вы заставляете его блуждать у лимба, обладая только страданием, но не надеждой, [29] без причастности, о которой мы только что говорили, хотя всем этим обладает вышеупомянутое ничтожество? Вот мой вопрос.

Я разошелся. А он ответил с еще большим огорчением:

— Видать, тебе хорошо запомнились наши школьные книжки. А я не могу прикасаться к ним. На вопрос же твой отвечу, что, когда Гектор занимался любовью с Андромахой, у него не было моих проблем.

Я не ответил, и он сказал с блаженной улыбкой:

— Впрочем, видать, на тебя повлияла Саломея. Я слышал, ты часто видишься с ней. Опасная женщина. Не желает признавать никаких преград: amorale. [30] Вот видишь, до чего мы дошли: слово это на греческий не переводимо и, стало быть, нам ни к чему. Смысл его чужд нашему сознанию. Возвращаясь снова к твоей прекрасной компании, я советовал бы Саломее позаботиться прежде всего о составлении некоего общего словаря, чтобы, по крайней мере, мы, семеро, могли понимать, что именно говорим друг другу.

Улыбка его стала лукавой. Он потрепал меня по плечу. А затем, словно повинуясь какому-то внутреннему звонку, вдруг сказал, что должен уйти. Думаю, это был один из дней, когда он посещал публичный дом.

Последняя тень удалилась. Кинотеатр был забит до отказа. Зажгли свет, оцепенение прошло, и человеческая масса потекла по проходам на улицу.

В этот момент стоявший во весь рост Николас сделал круговое движение головой, вытянул руку, хотя он и не имел привычки делать жесты, и сказал:

— Смотрите! Смотрите! Через восемьдесят лет никого из них не будет в живых! А пока что пойдем поедим!

Казалось, будто тот вечер был подчинен единому обязательному распорядку. Они взяли два такси и отправились в таверну — в подвал на улице Агиу Мелетиу.

Дела не складывались так, как нужно: Николас был прав. Эти семеро молодых людей в Афинах, почти при диктатуре Панкалоса, [31] казались вялым Вавилоном. Всякая вспышка разговора тут же угасала в частных междометиях.

Саломея проявляла особую заботу о стакане Николаса. Платье Лалы время от времени совершенно неожиданно меняло местоположение, словно золотая рыбка. Рот Сфинги напоминал точку, в которой оканчивалась вселенная. Николас смотрел на него, вздыхал, опорожнял стакан и делал что-то дотоле неслыханное: болтал, не умолкая. Он сказал:

— Дорогие друзья! Стратис намедни говорил мне, что прочел в какой-то исключительно важной книжке о чудаке, одержимом манией коллекционировать воду из разных рек. Точь-в-точь как коллекционируют марки.

Саломея посмотрела на Стратиса, который впился в нее взглядом. Быстрым движением она наполнила стакан Николаса.

Николас продолжал:

— На полках у этого странного человека можно видеть Ганг, Волгу, Темзу, Сену, Дунай, Нил и т. д., и т. п. Видеть в бутылочках с этикетками.

Госпожа Саломея проявила достойную всяческих похвал инициативу, предложив нам время от времени расставаться на несколько часов с одиночеством или чрезмерным многолюдьем и встречаться в компании. Надеюсь, она простит, если я скажу, что она состоит в некоем таинственном родстве с вышеупомянутым коллекционером.

Действительно, глядя на вас, мне кажется, что госпожа Саломея выстроила вокруг этого подземного стола бутылочки с водой из разных рек.

Да, дорогие друзья, каждый из нас — некая река, некая завершенная река от истоков до устья, некая несообщающаяся река в закупоренной бутылочке.

Таким образом, неизбежно возникает вопрос: вопрос настолько волнующий, что выходит за рамки нашего узкого круга, и замечательным образом связанный с особенностями нашего племени, состоит в следующем:

Кто отопрет запертые реки? Кто откупорит закупоренные бутылочки? Кто, друзья мои, смешает несколько капель из течения Иордана, если предположить, что это — Нондас, с несколькими каплями из течения Скамандра, если предположить, что это — Стратис, или из течения Брахмапутры, если предположить…

Труд этот, как видите, выше человеческих сил.

— Я знаю только одного, — сказала Сфинга. — Нужно только, чтобы он захотел принять неупорядоченное ромейство. [32]