У каждой улицы своя жизнь

— Сын мой, ты упал не по собственной воле? — спросил он его.

Конечно, то был жестокий вопрос. Умирающий смотрел на него так, как будто не понимал, как будто сознание его уже стало угасать. Священник поторопился переспросить:

— Не хотел ли ты лишить себя жизни?.. Покончить с собой?

И увидел в его глазах удивление, протест.

— Не хотел, верно?

Этот вопрос так бы и остался без ответа, но священник знал, что та женщина сказала ему правду, все время повторяя: "Нет, нет, он упал случайно. Зачем ему было это делать? Он сидел, работал..."

И священник осушил эти слезы, ласково, отечески проведя ладонью по разбитому лицу человека, который умирал в одиночестве, без той, что любила его и могла бы окружить своей нежностью; без детей, которые сразу же явились бы к его ложу.

Пастырь уже готов был рассказать все это жене. Но способна ли она была вынести правду?

Он мог бы сказать ей...

— Та женщина сама позвала меня. И ждала в дверях пункта "Скорой помощи", над которым светила красная лампочка, до боли стиснув руки.

А потом проводила меня к пострадавшему. В один миг — как мало нужно человеку, чтобы подвести итог всей своей жизни! — она поведала мне обо всем. И не стала мешать богоугодному делу. Только посмотрела мне в глаза и сказала: "Я останусь здесь". И тут же, словно маленькая девочка, давшая себе героический обет, поклялась: "Я туда больше не войду". Встала на колени в холодном, неприветливом коридоре и прижалась лицом к стене, за которой лежал ее любимый.

Она всецело отказалась от него, ибо знала величие Того, кто теперь завладевал им, и не противилась этому. Только отодвинулась в сторону, не поднимаясь с колен.

Он догадывался, какое душевное противоречие испытывает жена. И сострадал ей оттого, что не мог сказать:

— Кого ты собираешься призвать к ответу, женщина? С кем хочешь сводить счеты? С мертвым?.. С другой женщиной? Твои слова не доставят ей больших страданий, чем те, которые она уже испытывает. Любая боль, причиненная ей из-за него, принесет ей облегчение.

Он помог Пресенсии перевезти мертвое тело в санитарной машине из пункта "Скорой помощи" домой. Вместе они облачили его в саван.

— Святой отец, если бы было можно...

Ей не хотелось устраивать пышных похорон. Вентуре это никогда не нравилось.

— Это наш последний земной шаг, а мы его омрачаем, — говорил он.

С любовью — вернее сказать, с милосердием — Пресенсия покрыла цветущими ветвями застывшие, разбитые колени и нижнюю часть его ног. Она принесла все цветы, какие у нее были в столовой и в ее комнате. Оставила нетронутыми лишь те, которые свисали из кадки на гроб.

Испуганная служанка затаилась на кухне. Соседи спали, не подозревая, что в этот ранний час мертвое тело доставили домой.

Пресенсия подала пастырю чашку кофе. Потом на минутку вышла и вернулась, неся в руках тот самый, только что отутюженный носовой платок. Встала на колени и склонилась над телом. Пристально вгляделась в лицо и накрыла его. Но не прикоснулась к нему губами.

Священник сказал ей:

— Садитесь, дочь моя.

И она села в кресло, сложив руки на подоле юбки.

— Может быть, помолимся? Сейчас, наверное, он уже предстал перед богом.

Женщина содрогнулась, но не встала. Только повернула к священнику лицо с закрытыми глазами и присоединилась к тому, кого любила, чтобы вместе с ним предстать перед судом божьим.

И все рассказала, не боясь очернить себя и унизить, не снимая с себя ответственности, не взваливая тяжесть своей вины на других. Но при этом не смотрела на священника. Она разговаривала с богом захлебывающимся, срывающимся, тихим голосом, с тем богом, в которого верил Вентура.

— Дочь моя, могу ли я считать ваше признание исповедью?

Пресенсия опустилась на колени, с закрытыми глазами, бледная как мел.

Но, услышав слова, предваряющие отпущение грехов, отпрянула назад, отшатнулась. Она хотела крикнуть: "Нет!" — потому что ей вдруг показалось кощунством исповедоваться здесь.

Неужели Вентуре необходимо было умереть, чтобы она смогла покаяться? Неужели ему необходимо было разбиться насмерть для того, чтобы она могла клятвенно отречься от их совместной жизни, — "ведь прошло только несколько часов, всего несколько часов", — от той радости, которую он с ней разделял, от его великодушной нежности. В ней возроптал злобный голос: "Едва он умер, а ты уже готова каяться. Прямо перед ним, еще не остывшим как следует, собираешься откровенно отречься от того, что было всей твоей жизнью, сказать, что, если бы он жил, ты бы никогда не вернулась к прошлому. ."

Пастырь вдруг увидел, что в самую священную минуту она вскочила, собираясь сбежать, а ее угловатое лицо искажала гримаса отвращения к самой себе.

— Он желал бы этого, — сказал ей священник, указывая вверх перстом. — Самым большим счастьем для него там, где он сейчас находится, наверное, была бы возможность присутствовать при сем.

V

Вентура падал вниз, распластав руки, словно птица огромные крылья, прежде чем удариться о каменную мостовую. Этот взмах походил на взмах крыльев в тяжелом полете, словно он инстинктивно хотел предотвратить свое падение, приостановить его. А она смотрела на все это со ступени лестницы, сдавливая в руке пакет с клубникой.

Еще не прошло и пятнадцати минут с тех пор, как она заглянула в столовую, где он работал, сидя у раскрытых дверей балкона. Придвинул столик и писал. Пресенсия хорошо знала, как он любил тишину, когда работал.

Она вышла на балкон гостиной. Весна будоражила ее, заставляя волноваться. Ей было тридцать пять лет, и весна еще действовала на нее. Весна пришла в Мадрид поздно. Она медленно пропитывалась солнечным теплом, теплом ветра на этой сухой земле, которая отсюда, с балкона, виднелась, золотилась, раскрывалась где-то вдали... Ласточки еще не прилетели, потому что днем было прохладно, а по ночам стояли заморозки. Робко распускались бутоны цветов на клумбах, а почки деревьев на Пласа-де-Орьенте и в скверах улицы Байлен превращались в нежные, шелковистые листочки. Но весна проявлялась не только в тепле. Насыщенный, неподвижный весенний воздух сгущал атмосферу, давил на окружающие предметы, на горизонт. Заставлял сжиматься сердце. Пресенсия ощущала острую, чистую, беспричинную радость при виде этих рано распустившихся листочков, неба, которое нависло над городом так низко, что, казалось, вот-вот коснется его; чувствовала, как этот легкий горячий яд наполняет собой все, даже ее саму.

Ребятишки в светлой одежде катались на площади в крытой двухколесной повозке, которая весело трезвонила колокольчиками. Осел прядал ушами, отгоняя первую мошкару.

Пресенсия не находила себе места, не знала, как унять свою взбудораженную плоть и душу.

Нет, пожалуй, знала.

Она приоткрыла дверь в столовую и увидела голову — в сумеречной комнате его голова, склоненная над рукописями, еще выглядела черноволосой. И всеми фибрами своей души уловила невидимые флюиды, исходившие от этого человека, погруженного в работу.

— Вентура...

Она вся встрепенулась от счастья. Бывали такие минуты, когда стоило ей произнести его имя — и она чувствовала себя счастливой.

— Подожди...

Он едва обернулся, не глядя на нее, нетерпеливо. И скорее жестом, чем словом, дал ей понять, что она мешает. Едва уловимым отрешенным жестом. Пресенсия смутилась и быстро проговорила:

— Я пойду вниз за клубникой...

Теперь, найдя себе какое-то дело, она стала напевать. Ее нисколько не огорчил раздраженный жест Вентуры, ибо он вряд ли осознавал его.

"Он слишком много работает. . Работа уморит его..."

Она надела куртку, взяла кошелек с деньгами и, заглянув на кухню, сказала служанке:

— Я пойду вниз за клубникой.

Было прохладно. Над узкой улицей нависло всей своей тяжестью огромное небо с красноватым маревом.

— Завтра будет хорошая погода...