Роман с пивом

— Вы что-то хотели? — спросила наконец девушка.

— Мы это, вроде как уже встречались вон с той, то есть с ней, — сказал Маршал и указал на знакомую женщину. — Ну, там, на площадке, когда случилось это, ну, со стиральной машиной.

— Да, встречались, — подтвердила женщина.

— Ну и это, я вот тут, в общем, подумал, зайти посмотреть, ну, типа, все ли тут в порядке. Я оттуда, снизу, я там, этого, живу. Ну, там, внизу.

Маршал протянул руку бабке, она стояла ближе всех. Она еще раз поздоровалась, может, это все, что она умела говорить.

— Ну вот, в общем, — сказал Маршал и почесал в затылке.

— Очень любезно с вашей стороны зайти справиться, — сказала знакомая женщина, хотя какая, к черту, знакомая, пора бы уже подобрать ей имя. Она вдруг разразилась беззвучным плачем, словно бы кто-то, какая-то высшая сила, ненароком отключила звук рыданий. Женщина уставилась куда-то в пустоту, и слезы заструились по щекам, как маленькие ручейки. Девушка подошла к ней, нежно обняла, и они стали тихо раскачиваться.

— Ее мать умерла, — прошептала бабка, беззвучно подкравшись к самому уху.

Понять все это было сложно, почти невозможно. Маршал посмотрел на свои руки, они застыли в полуподнятом положении, словно бы на полпути к тому, чтобы что-то сделать, спасти, исправить. Так и застыли и руки, и эти люди вокруг, оставалось только смотреть на них и ждать чего-то, чего угодно. А в голове проносились осколки каких-то мыслей, и, прежде всего, конечно, кто они такие все эти люди здесь, в квартире Габриэлы. И так как это молчаливое стояние все продолжалось, постепенно возникло острое желание, прямо-таки насущная потребность, нарушить эту сцену каким-нибудь глубокомысленным высказыванием, да все равно каким, лишь бы только выйти из этого ступора, например, поразмыслить о том, кто из них кем кому приходится: молодая девушка, похоже, дочь этой плачущей, в этом можно быть почти уверенным, а плачущая, в свою очередь, как нетрудно догадаться, дочь той, самой старой. От мысли, что все они матери и дочери, стало как-то гораздо легче — в такой тяжелой ситуации не хотелось просчитывать другие, более сложные отношения родства. Но потом, когда мысль опять вернулась к тому месту, с которого ушла, она пробудила целую череду сомнений, вызвавших непреодолимые сложности для дальнейших рассуждений, что-то было не так, что-то не давало покоя. По всей видимости, то, что эти женщины никак не могли быть матерями друг друга, или уж если все-таки были, то, по крайней мере, кто-то один должен был, как они сами говорили, уже умереть.

И только тогда вдруг произошло озарение, осознание или что там, оно подплывало медленно, но верно, словно большая измученная рыба с выпученными безумными глазами. Но и этого оказалось достаточно.

Это была Габриэла. Это она умерла.

«Скажи что-нибудь», — подумалось в этот миг. «Скажи что-нибудь». А потом снова стало тихо. Ее родственники стояли и смотрели так, словно ждали какого-то слова, какой-то речи, но и без этого ожидания было понятно, что надо хоть что-то сказать, и опять стояли молча, и вновь подумалось, что надо что-то сказать, и когда мысль эта наконец созрела, стало ясно, что слова уже готовы сорваться с губ, что вот-вот что-то случится.

Скажи что-нибудь.

— Вот дерьмо! — сказал Маршал.

Они достигли ушей с некоторым опозданием, свои же слова, вернулись тяжелым вздохом, с трудом оттолкнувшись от пыльных стен.

— То есть простите, я не хотел грубить.

На какое-то время все превратилось в какие-то обрывки и паузы. Маршал потел, кряхтел, постанывал и извинялся, завершив все это действо нелепым поклоном, и был уже вроде как у дверей, когда возникло новое испытание, тот мужик, то ли Кари, то ли Ари, или как там его, кажется, Яри, он где-то там отлынивал от работы и теперь возвращался обратно с таким видом, словно за пазухой у него была приготовлена хорошая отговорка. Однако отговорка забылась прямо в дверях, он схватил Маршала за рукав, вытащил его в коридор и стал громко шептать что-то про гнетущую обстановку и опостылевшие родственные отношения. По его шепоту стало очевидно, что ходил он за советом в соседний бар, он еще что-то говорил про напряженные отношения между девушкой, внучкой Габриэлы, и той женщиной, которая, собственно, и была дочкой, а также женой этого Яри, женой нижеподписавшегося, как сам он выразился, и между той самой старой, которая, как оказалось, была сестрой Габриэлы. Он все продолжал и продолжал говорить, но следить за его мыслью было невероятно тяжело, взгляд то и дело искал спасения на обоях, где беспомощно трепыхались грязные солнечные пятна. В воздухе пахло мусором, и казалось, что именно от этого запаха тело становится дряблым и расслабленным. И все же его слова частично достигли своей цели, попав-таки на органы чувственного восприятия, речь шла о чувстве вины, которое они, родственники Габриэлы, испытывали в связи с тем, что так мало дорожили ею, Габриэлой, и теперь это чувство вины грызло их за то, что она вязла вот и умерла в одиночестве, упала, напившись, и долбанулась головой о какой-то там угол, и провалялась три недели в этой долбаной квартире, как выразился Яри, пока какая-то соседка не позвонила в полицию, когда труп уже завонял.

Кошки каким-то образом выжили, похоже, что все это время они понемногу щипали свою хозяйку. Нельзя сказать, чтобы все это было приятно слушать, честно говоря, это вызвало даже некоторую слабость в членах, так что пришлось схватиться за поручень, если не от глубокого потрясения, то, по крайней мере, от чувства искреннего сопереживания. Откуда-то, словно сквозь толщу ватного одеяла, в сознание по-прежнему проникало настойчивое бормотание этого мужика по имени Яри, который говорил что-то про растения и заботу, но сил, чтобы слушать и понимать, уже не было. Несмотря на это, основная мысль оставалась абсолютно ясной: кто-то умер, кого-то больше нет, и хотя в голове мелькнула мысль, что они с Габриэлой не были особенно близкими друзьями, однако стоит признать, что даже просто знакомые люди умирают вокруг нас далеко не каждый день. Было во всем этом и еще одно потрясение, которое в общей сложности сводилось к тому, что общее состояние нестояния и последовавшаая за ним речевая импотенция вызвали чувства не менее отвратительные, чем сообщение о смерти. И только когда чувство нахлынувшей социальной нестабильности постепенно прошло, а вместе с ним сгладилась и боль утраты, когда вновь вернулась способность реально оценивать окружающий мир, только тогда стало вдруг со всей очевидностью ясно, что все Яри, Ари и Кари куда-то исчезли.

— Ну вот и повеселились, — сказал кто-то там, в комнате.

Маршал стал спускаться вниз по лестнице. На каждой второй ступеньке приходилось останавливаться: после посещения верхней площадки в голове образовалось какое-то трагическое напряжение, и казалось, что только игра, только наивная выдумка, позволит выстоять посреди этой вселенской несостоятельности и неспособности. И снова пришлось остановиться, и торжественно потрясти совершенно пустой головой, а потом, оправившись от этого движения, опять задуматься, какого лешего он застрял на этих оперных подмостках, и казалось, что если этот театральный спуск по лестнице продлится еще хотя бы минуту, то он вытянет вперед руку и благим матом затянет арию. Поэтому пришлось ускорить шаг и поскорее покинуть эти проклятые ступени.

Хеннинен и Жира сидели все в том же положении, словно время над ними было не властно.

— Ну? — просил Хеннинен.

И Жира тут же добавил:

— Ну?

— Ну, в общем, она померла, — сказал Маршал, сел за стол напротив Жиры и попытался зажечь сигарету. Это заняло некоторое время, чем привлекло к себе особое внимание.

— Ого, — сказал Жира.

— Ого, — сказал Хеннинен.

— Мать твою за ногу на хрен, скажу я вам.

— Так что случилось-то? — спросил Хеннинен.

— Да, бля, померла она.

— Это-то понятно, но как?

— Грохнулась где-то там у себя в квартире. А потом, бля, еще три недели там провалялась, кошки ее там, на хрен, жрали с голодухи.