ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

- Экий вы, однако… - усовестил я его за благородный, но не совсем своевременный порыв. - Ну, признавайтесь, если есть охота. Только в любом случае ключ надо вернуть.

- А может, мы спрячем архив и тогда?..

- Повторяю еще раз, немедленно! Вернуть, а потом вежливо попросить разрешения им воспользоваться. Так принято среди порядочных людей, к тому же облеченных доверием. Про железную перчатку вам рассказали!

- Ну, рассказали…

- Вот и соизвольте вернуть ключ.

- Вас не переупрямишь. Уж если коготками-то вцепились, за жабры взяли, то не выпустите, - произнес он так, словно и сам не преминул бы при случае кого-нибудь взять за жабры.

- И еще приказываю, - возвысил я голос, - возлюбить меня, как прежде. Да, перебивать, цепляться, вредничать, спорить, не соглашаться. Ну, если не возлюбить, то, во всяком случае, относиться по-дружески. По-товарищески. По-братски. В духе нашего устава. Я ведь тоже стараюсь ради общей пользы, себя не жалею, хотя иной раз и стоило бы пожалеть-то. Ведь не молод уже и со здоровьем неважно…

Цезарь Иванович проникся моими словами и решил напомнить, какая у него широкая и щедрая душа.

- Нет, никакой дружбы. Я вас по-прежнему люблю. Обожаю. Хотите, расцелую? Удушу в объятьях? – Ему нравилось иногда, под настроение ударить шапкой оземь, изобразить нечто этакое, цыганское.

- О нет, избавьте. – Я проворно отпрянул и увернулся. - Экая у вас натура, однако, необузданная. Но все же душить не надо. Платонически любить вы не можете? На почтительном расстоянии?

- Как скажете. Могу и на расстоянии, хотя это скучно, а я последнее время и так очень скучаю. Хандрю. Сплин у меня, как говорят англичане.

- Скучаете? Вот это новость! – воскликнул я, не скрывая того, что иная новость может и разочаровать. - А как же наше общество, наши собрания, встречи? Разве они не развлекают вас, не радуют, не воодушевляют?

- Только ими и спасаюсь, господитыбожемой. Но мы собираемся не так уж часто. Это как праздник. Отшумел и нет его – улетучился, фьюить. – Он сопроводил свои слова тем, что щелкнул пальцами и слегка присвистнул. - А дальше – все та  же глупая, бессмысленная, однообразная и скучная жизнь. Стоптанными тапками по полу шарк-шарк. Подошвы прилипнут – чмок-чмок.

Сказанное отозвалось во мне чем-то до боли знакомым.

- Не жизнь, а существование… - произнес я загадочно, ожидая, что он на это ответит.

Он подхватил:

- Вот именно! О, как вы правы! Попали в самую точку. Вообразите: жена варенье варит и пенки снимает. Желая меня ублажить, ложечкой зачерпнет – и мне в рот. Мне же и рот открыть не хочется, такая гнетет тоска. Так и стою столбом, со сжатыми, перепачканными пенками от варенья губами. А она за мое упрямство еще и той же ложкой мне по лбу – хлоп! Ну, и потекло. Брызги – по всей физиономии, платком не ототрешь. Семейное счастье!

- Не позавидуешь вам. Хотя – и позавидуешь. – Я вздохнул о чем-то своем, глубоко запрятанном, потаенном.

- Чему же завидовать?

- Все-таки  жена, знаете. К тому же варенье… Мне вот никто ко рту ложку не поднесет.

- Нет, скучно ужасно. Потому-то и слухам этим я даже рад, признаться. Все как-то веселее. Какое-то движение, перемены, жизнь. – Цезарь Иванович явно почувствовал, что слова его не слишком убедительны, замолчал, а через минуту воскликнул: – Впрочем, не верьте мне, не верьте. Я так говорю, чтобы себя успокоить. На самом деле я очень боюсь. Очень-очень. До медвежьей болезни.

- А я и не верю, - ответил я с печальной улыбкой, словно его признание не открыло для меня ничего нового.

Глава седьмая. В ней рассказывается о волшебных свойствах ликера, присланного моей сестрой, и ее таинственном исчезновении.

Дождь не стихал, а лишь на время редел и ослабевал, пригибаемый к земле, словно доска качелей, один конец которой вместе с седоком опускается вниз, зато другой взлетает вверх: так же и дождь, ослабевший вблизи, казалось, усиливался вдали и превращался в сплошной, шумный ливень. Или, наоборот, вдали замирал, становился почти неслышным, невнятно лепечущим и неразличимым (верх качелей снова обернулся низом), зато под окнами шумел, погромыхивал, стучал в колотушку, будто подвыпивший сторож.

Дождь барабанил по крышам, с размаху заливал стекла – так, что они дрожали в рамах, и вздымался под ветром, словно туго натянутое, рвущееся из рук полотно.

Переполненные до краев желоба водостока, проложенного вдоль кирпичной дорожки, гудели и пенились, кружа в водоворотах щепки и мусор. По ступеням крыльца сбегали ручьи, вливаясь в море - скопившуюся перед домом огромную мутную лужу. В ней плавали плетеный коврик, веник и старый стоптанный башмак. Из-за дождя вдоль забора полегла трава. В квадратиках желтоватого света, отбрасываемого переплетами террасы, поблескивал никелем забытый под березой велосипед со свернутым седлом. Тускло мигал подслеповатый фонарь, высветляя лишь роившиеся дождевые иголки, а вокруг все тонуло в кромешном иссиня-черном, влажном мраке, вызывая зябкую дрожь при одной мысли о том, чтобы высунуть нос из дома.

К тому же было поздно, уже за полночь, и мы с Цезарем Ивановичем, посовещавшись, сочли неудобным, крайне невежливым и даже преступным тревожить Софью Герардовну в такой час. Еще перепугается насмерть, бедная старушка, услышав стук в дверь, примет нас за грабителей, разбудит заполошным криком соседей, вызовет стражей порядка, а уж те будут рады любому поводу разобраться (расквитаться) с героями слухов, будоражащих весь город. Уж они, доблестные стражи, нас быстро настигнут, доставят в участок с заломленными за спину руками, допросят и обвинят в чем угодно, самых преступных намерениях. Мол, хотели обокрасть или даже убить, вынести все ценное и поджечь дом, чтобы потом сплясать на обугленных головешках.

А чего еще ждать от тех, кто ночью со стуком ломятся в дверь!

Поэтому я больше не настаивал на том, чтобы немедленно, сейчас же вернуть ключ. Нет, лучше не дразнить судьбу  и дождаться утра, а пока… пока не грех допить бутылку ликера, но уже, разумеется, вдвоем, поскольку я, хоть и убежденный трезвенник, на этот раз решил отступить от своих правил и присоединиться к Цезарю Ивановичу. Присоединиться, оправдывая себя тем, что после всего услышанного о событиях в городке лучшего занятия не придумать. И я поманил его с заговорщицким видом, открывая дверцы буфета, на что он охотно откликнулся, встрепенулся и приготовился, как готовится хорошо обученная, знающая команды гончая устремиться за подстреленной дичью.

Я достал из буфета еще одну рюмку, сдул пыль со стульев и расчистил местечко на углу стола, заваленного горой немытой посуды, напоминавшей разрушенный Вавилон. Теперь Цезарь Иванович как испытанный поклонник Бахуса, посвящающий новичка, взял на себя обязанность наполнить мою рюмку до краев. Он проделал это с подчеркнутой торжественностью и в то же время с загадочной, отчасти интригующей улыбкой на губах и чертиком во взоре, - иными словами, откровенным любопытством. Его явно интересовало, что я скажу после того, как  сам отведаю предложенный ему напиток.

Поэтому я сначала осторожно пригубил, стараясь как следует разобраться во вкусе ликера, после чего недоверчиво выпил полрюмки, а затем осмелел и осушил ее до самого дна, растягивая удовольствие и смакуя каждый глоток.

- Однако… однако… - Мне трудно было сразу выразить свои ощущения, и я не столько подыскивал слова, сколько удлинял спасительные паузы меж ними. - Сладкий, но не приторный… даже  с горчинкой… кажется, отдает вишневой косточкой, грецким орехом и немного цедрой. И какой чудесный аромат! Амброзия!

- А вы говорили – дамский… - напомнил мне Цезарь Иванович о том, что теперь воспринималось как самая непростительная ошибка. - Все-таки откуда она у вас, эта загадочная бутылка? Купить ее вы не могли, поскольку у нас такие не продают. Я, во всяком случае, ни разу не видел. Как же она к вам попала? Кто ее все-таки принес – ваша матушка или сестрица?