ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Цезарь Иванович бывал у нас в ту счастливую и благословенную пору, когда мать с отцом еще не разошлись, ссоры меж ними случались редко, если и вспыхивали, то лишь из-за пустяков (милые пустяки: им придавалось такое большое, как тогда говорилось принципиальное значение, что сразу уступить было нельзя, а надлежало сначала непременно поссориться и лишь потом помириться) и быстро забывались. И казалось, что так будет всегда, что ничто не угрожает благополучию нашего большого, шумного, взбалмошного, безалаберного семейства, желавшего быть чем угодно, но только не образцом поведения и примером для окружающих, хотя окружающим явно хотелось, они прямо-таки жаждали видеть в нас пример и образец.

 Мы жили тогда на первом этаже каменного снизу и бревенчатого поверху, несуразного, чем-то напоминавшего амбар дома у заросших осокой, камышами и кувшинками, покрытых зеленоватой тиной Феофановых прудов. Над прудами зависали длинноногие комары (их почему-то считали малярийными), из тинистой воды торчала замшелая коряга и нос полузатонувшей лодки, привязанной ржавой цепью к почерневшим мосткам для стирки белья. Мы не раз поговаривали о том, что хорошо бы эту лодку вытащить на берег, залатать и починить, приладить весла, чтобы затем на ней кататься, и даже прикидывали, с какого бока лучше взяться, навалиться, подналечь, вычерпать воду и, подталкивая сзади, вывести лодку носом на серый, кое-где испачканный мазутом береговой песок.

Но таково уж было наше семейство (под стать несуразному дому) что поговорить-то мы могли, и даже с немалым для себя удовольствием, хотя при этом дальше благих пожеланий дело не шло или, однажды начатое, вязло в бесконечных проволочках, откладывалось, затягивалось и никогда не заканчивалось.

Во всем остальном было так же…

На антресолях, заваленных всяким хламом, у нас хранились рулоны купленных когда-то обоев, но ими не обклеивали стены: все было как-то некогда, недосуг, находились занятия поважнее, хотя их важность заключалась в том, что они позволяли не думать о таких пустяках, как клейка обоев. Там же, на антресолях, скопились залежи скипидарно пахнувшей мастики для натирки паркетных полов, но полы давно уже не натирали, и паркет местами стал бурым, а местами отсырел и позеленел от плесени. В прихожей висело пыльное зеркало, с которого давно собирались смахнуть пыль и дочиста протереть его моющей жидкостью из голубого пузырька, тоже припасенного для этой цели. Но, лишь только взяв в руки тряпку, вспоминали, что ее ведь нужно сначала смочить и выжать (а это еще одна несусветная морока), и решали пожалеть, не мучить себя, совсем отказаться от этой затеи или (в очередной раз) отложить ее на неопределенное время. И в знак примирения с самими собой облегченно вздыхали, пальцем проводили на зеркале волнистые линии, рисовали кружки и звездочки.

Размашисто писали: «Да здравствует!..»,  а что именно да здравствует – оставалось только гадать.

В ту пору еще была жива бабушка, мать отца, прародительница, праматерь, вещунья (она предсказала повышение цены на кофе) с гоголевским носом, космами полуседых волос и трясущимся зобом. У нее ужасно ныла спина, отекали ноги, и она ходила по коридору, одной рукой передвигая перед собой стул, а другой держась за стену, отчего на стене образовалась засаленная полоса. Ладонь же бабушки всегда была бардовой под цвет обоев в коридоре, которые она столь усердно утюжила. Так совершала она свои прогулки, хотя последние годы бабушка все реже выходила из угловой комнаты, где пахло нафталином и табаком (бабушка иногда покуривала, и я тайком затягивался оставленными в пепельнице папиросами, но так громко кашлял при этом, что меня сразу разоблачали). Пахло лекарствами, перестоявшимся чаем и лимоном, лежавшим на дне чашки и выжатым до такой степени, что он превращался в кашицу.

Из-за близости Феофановых прудов бабушку вечно кусали комары, залетавшие в форточку и сладко нывшие над ухом, и она панически боялась малярии. Ее убеждали, что все это выдумки, что комары вовсе не малярийные, а самые обычные, и их укусы ей ничем не грозят, но она не верила и любой озноб принимала за малярийную лихорадку. Сыну она в минуты особого раздражения говорила: «Лучше бы ты стал толковым, знающим врачом и лечил свою бедную мать – была бы большая польза, чем от этой метеорологии. А то разумного совета не допросишься - одна надежда на соседей».  Действительно, бабушка подробно расспрашивала соседей и знакомых, что помогает от комариных укусов, записывала на бумажках названия всяческих мазей, бумажки же куда-то прятала, засовывала между книг, а потом забывала, не могла найти или же постоянно их теряла, выбрасывала вместе с пустыми спичечными коробками и всяким мусором.

 Но и метеорологией бабушка отнюдь не гнушалась, - напротив, гордилась успехами сына, а кроме того, ее самолюбие тешило то, что когда-то, во времена юности, за ней ухаживал Владимир Оболенский, выдающийся метеоролог, светило в этой области (тогда он только начинал), приглашал на свидания, дарил ей роскошные розы, угощал шоколадом и даже пытался  отбить у ее будущего мужа. Этому факту наш отец придавал особое значение, поскольку Оболенский стал со временем его кумиром, высшим авторитетом, властителем дум, и он выпрашивал у бабушки его фотографию, висевшую на стене ее комнаты, среди снимков знаменитых артистов, музыкантов и оперных певцов. Но бабушка наотрез отказывалась расстаться с фотографией, затыкала пальцами уши, не хотела даже слушать. «Вот у меня и смотри, раз она тебе так дорога», - говорила она отцу в ответ на все его просьбы, слезные мольбы и домогательства…

 У нас в доме постоянно гостили родственники всех возрастов, привозившие с собой какие-то полосатые узлы, тюки, чемоданы, через которые приходилось перешагивать, обходить их или протискиваться меж ними, поскольку они загромождали всю квартиру. Мать и бабушка пили с ними нескончаемые чаи, вели бесконечные разговоры, выслушивали, сочувствовали, сопереживали, утешали, давали рекомендации и советы, после чего они забывали о своих несчастьях и вспоминали о радостях. У нас вечно слышался смех, разносившийся по анфиладе комнат (двери никогда не закрывались), и тот, кто не смеялся сам, неизменно восклицал: «Господи, ну сколько можно! Опять заливаются!»  А другой на это отвечал: «Ничего, пускай посмеются».

Мы часто приглашали гостей и шумно отмечали все праздники, и Новый год, и Рождество, и майские, и ноябрьские, и особенно самый любимый и долгожданный праздник - День метеоролога, приходившийся на день рождения отца. К нему долго готовились, перешептывались по углам, решая, что ему подарить. Носились по магазинам, выискивали, высматривали, просили показать, придирчиво разглядывали и изучали (у нас в семье все изучали, даже этикетки на спичечных коробках), удовлетворенно кивали головой, обращаясь к продавцу: «Да, пожалуйста, вот это. Выпишите чек». Купленные подарки непременно прятали в кладовку, за шкаф, под диван, изнывая от нетерпения: когда же?.. когда же можно будет их оттуда извлечь, развернуть и преподнести?..

Наконец праздник наступал, и справляли его с особой торжественностью, которая легко оборачивалась дурашливостью, шутовством и баловством. Отец, обычно встававший рано, в этот день мог позволить себе поспать подольше, хотя вряд ли это доставляло ему особое удовольствие, но так полагалось, и он подчинялся этому незыблемому правилу или, во всяком случае, делал вид, что подчиняется. Пробуждения отца мы дожидались за дверью, чутко прислушиваясь и докладывая друг другу: «Нет еще… нет… нет…» Иногда к нам присоединялась мать, прикладывала ухо к двери, приоткрывала ее, заглядывала и сообщала нам доверительным шепотом: «Скоро». Лишь только просыпался отец или, вернее, пролежав с закрытыми глазами положенный срок, наконец открывал их, ему вручали подарки, извлеченные из тайников. Он, счастливый, благодарил и всех целовал.

Мать (она родилась и выросла на Кавказе) пекла осетинские пироги с мясом, картошкой и грибами, свекольным листом. Затем раздвигали обеденный стол, стелили вязаную скатерть, приносили от соседей дополнительные стулья и табуретки. Из нижней части буфета с незастекленными дверцами доставали праздничный сервиз на двенадцать персон, хотя для одной персоны не хватало тарелки, поскольку ее разбили, и приходилось заменить ее обычной тарелочкой с голубой каймой. Ставили на стол закуски: салат с крабами, кубиками мелко нарезанной колбасы, зеленым горошком, картошкой, морковью, заправленными майонезом (картошка, морковь в расчет не принимались, и называли его именно салатом с крабами как особым деликатесом). Открывали банку со шпротами в масле. Доставали из холодильника (холодильник был марки «ЗИЛ») заранее разделанную селедку с кольцами лука и сациви, тоже приготовленные матерью. Из опасения, что не хватит хлеба, меня посылали в булочную. Возвращался я вместе с первой партией гостей – теми, кто всегда приходил вовремя и даже чуть раньше. Вскоре звонили в дверь и остальные гости – те, кто всегда опаздывал.