Теода

Все это, вероятно, было далеко от него — или вне его, или же скрыто так глубоко внутри, что результат получался тот же! Но нередко случается, что вещи, которые одни люди едва осознают, становятся вполне очевидными для других.

И еще: вблизи этого человека, несмотря на это страдание — или наряду с ним, — всегда возникало ощущение мягкой гармонии. Он положил руку мне на плечо, всего на несколько секунд, и эта широкая, но легкая ладонь не стремилась по-хозяйски завладеть чужим, как руки слабых людей. Меня это необычайно растрогало. И сегодня я хорошо понимаю, как драгоценна, а потом необходима стала для Теоды эта мягкость, исходившая от него. Ибо чего мы, мятущиеся в вечном беспокойстве, жаждем более всего? Разумеется, покоя. Но почему, по каким причинам нам иногда даруют его существа, столь близкие к аду?!

VII

ВЕЧЕР СЕВА

В тот день сева я была не способна связно выразить свои ощущения — просто бессознательно накапливала предвестья того, что неизгладимо запечатлелось во мне.

Шло время, и упряжка, тащившаяся взад-вперед по полю, начала подавать признаки усталости. От влажности и пота шерсть мулов стала курчавиться. А нас прохватил сентябрьский холодок, та осенняя прохлада, которую тело, еще не забывшее о знойных августовских днях, принимает с удовольствием.

Почти все наши поля были уже засеяны. До некоторых из них приходилось добираться не менее получаса. Когда дорога кончалась, мы шагали прямо по соседским участкам, там, где землю еще не разрыл плуг.

Во второй половине дня к нам пришел на подмогу Марсьен Равайе. Вечером мы все вместе вернулись домой. Но на этом праздник не кончился. Мать и сестры встретили нас смешками и прибаутками, но мы не сразу нашлись с ответом. Наши волосы пропитал сырой туман, руки онемели; мы принесли с собой в натопленный дом холодный, неуместный здесь воздух полей, по которому уже начинали скучать. И вечерний раклет [2], о котором мы там с вожделением мечтали, теперь не соблазнял нас.

Лишь спустя несколько минут мы согрелись и ощутили голод.

«Мне, мне!» — кричал каждый из сидевших за столом, когда подходил его черед протянуть тарелку человеку с багровым от жара очага лицом.

Под сыр пили белое вино. Нам, детям, тоже наливали понемножку. Родители не боялись время от времени потчевать нас вином; гораздо больше опасений у них вызывала вода. «От нее помирают!» И они были не так уж не правы. Мы все знали, что, если раклет запивать водой, в желудке образуются комки, а еще от нее может начаться воспаление легких. Несколько лет назад вот так умер один мальчик: разгорячившись, он напился из колодца.

— А ну-ка, расскажи, Реми, что с тобой стряслось в тот день, когда ты хлебнул водицы из Горгиры? — спросил Марсьен.

Но Карроз ничего не желал рассказывать.

— Может, его заколдовали? — бросила Сидони, как всегда, резко и громко.

— Да, похоже на то… — насмешливо сказал Равайе. — И добавил: — Во всяком случае, лихорадка-то у тебя точно была.

— А чья вина, виноват-то кто? Это все Жюль! — пробурчал Пьер.

Жюль был местным жандармом. Мужчины брезгливо покривились. А я вспоминала Горгиру, ее горькую воду, текущую с ледников, и глядела на человека, которого она чуть не погубила.

Нет, он совсем не был красавцем, этот Реми, — костлявый, с торчащими суставами, как будто его скелет выпирал из слишком тесного тела. И кроме того, он был гордый, а это большой недостаток. Он словно бы не замечал вашего присутствия. А замечал ли он присутствие Теоды? Она сидела среди женщин возле печки и, как всегда, предоставляла моей матери и сестрам вставать и бегать, принося еду или убирая со стола. Сидела она молча, спрятав обе руки под передник и вроде бы ничего не видя вокруг.

Но в какой-то миг ее глаза встретились с глазами Реми, и этот застывший, неотрывный взгляд вновь убедил меня, что они — вместе. Но тут моя мать позвала Теоду в кухню, и все встало на свои места.

— Эй, Карроз, расскажи-ка нам, чем вы занимались в тот день? — спросил Мартен.

— Да ты лучше меня все знаешь, — ответил Реми. Но сразу же добавил, словно раскаялся в своем резком ответе: — Я-то сам предпочитаю сурков. В прошлом году убил их десятка полтора. У них вкусное мясо.

— Сурок нашел бугорок, сидит под ним и копит жирок! — продекламировал Марсьен своим свистящим фальцетом.

Все расхохотались. Перед нашими глазами проплыли бесчисленные бугорки, которые плуг рыхлил в течение дня.

— Бывает, подстерегаешь их где-нибудь за кучей камней, — продолжал Реми, — и они вас не чуют… Ну, чего только не творят!.. Такие затейники!

Он смеялся. И когда он смеялся, его нижняя челюсть выдвигалась, вертикальная впадинка, рассекавшая подбородок, становилась заметнее, и лицо принимало более значительное выражение, чем обычно. В такие минуты чувствовалось, что исходившая от него доброта могла внезапно обернуться жестокостью.

Голос у него был хрипловатый, но очень четкий, и фразы, которые он всегда выговаривал очень медленно, тоже звучали отчетливо. Этот голос… окружающие сперва его слышали и лишь потом разбирали слова, потому что он пронизывал тело прежде головы. И когда этот голос звал, мог ли кто-нибудь противиться ему?! Впрочем, звал ли он кого-то хоть раз в жизни? Сейчас я в этом сомневаюсь. Реми ничего не просил у других. Его не тянуло к людям, как тянет многих из нас. Он не желал себя утруждать. Эдакий знатный сеньор.

Вполне вероятно, что окружающие просто не интересовали его. Думаю, его замкнутость объяснялась полным безразличием ко всему, что не было им самим и Теодой.

Марсьен Равайе пустился рассказывать вместо него. Мне вдруг так захотелось спать, что я плохо расслышала начало его истории. До меня доходили одни только пустые оболочки слов, лишенных сердцевины, как вдруг прозвучало имя, которое придало смысл всему повествованию:

— …Ну вот, а Карроз упал прямо рядышком, а рот-то у него был разинут, и вода залилась внутрь.

— Бр-р-р! — воскликнул Мартен.

— Мне хотелось пить, — сказал Реми.

Эмильена калила на тлеющих углях орехи. Женщины подходили, вытаскивали их из очага, и каждая бросала две-три штуки в свой стакан с красным вином, добавив туда сахара. Раскаленная скорлупа нагревала вино и сообщала ему легкий привкус гари. Они считали этот напиток средством от всех болезней и очень его любили. Осушив стакан, они запускали в него пальцы, вытаскивали мокрые орехи и сосали их, а потом раздавливали между ладонями.

— А я знаю кое-что такое, чего никто из вас еще не знает! — вдруг громко объявил мой брат Пьер.

— Погоди, я хочу дослушать историю Марсьена, — умоляюще сказала Ромена.

— Да она уж всем обрыдла! — отрезала Сидони.

— А ты-то от кого новостей набрался? — подозрительно спросила Пьера мать.

— От Эрбера, я его видел в воскресенье. В столице они все только об этом и толкуют.

Его слова заинтересовали присутствующих.

— Там некоторые ездили в Париж, — начал он, — и брали с собой коз, обыкновенных коз, но только крупных, потому как эти козы жили на воле и отрастили здоровенные рога. И вот там они стали рассказывать, будто это дикие козлы с Сен-Бернара.

— А те поверили?

— Еще как поверили! Этих коз даже ученые осматривали. Один такой умник говорит: это, мол, альпийские горные козлы. А другой: нет, это серны. И никому из них невдомек, что перед ними простые козы.

— Быть того не может! — заметил мой отец.

— Ай да шутники! — заключила мать.

— Ох, Господи Боже мой! — Мартен так хохотал, что чуть не упал со стула.

— Ну, хвастать-то они все мастера, — возразила Сидони. — А вот признаться, как они опоздали на поезд или перепутали вокзалы да как у них из-под носа вещи сперли, тут их нет!

— Это уж верно.

— А ты-то что знаешь! Молчала бы уж лучше! — крикнул ей Мартен.

— Думает, будто она умней других, — добавил Пьер.

Они уже прилично выпили, наши мужчины, и усталость, смешанная с легким хмелем, все больше и больше отдаляла их от нас, женщин и детей, не способных терять голову из-за вина.