Теода

— Кто открывает двери и закрывает окна так, что его никто не видит?

— Фу, да это ветер! — пренебрежительно бросала я.

Тогда Теода меняла тон, и возникала новая игра, внешне похожая на предыдущую:

— Всегда и везде?

Я озадаченно молчала.

— Рука надо мною?

Я несмело бормотала:

— Бог…

Но она, не слушая меня, быстро продолжала:

— Лес, стоящий на коленях? Источник, пробуждающий жажду? Лисица, живущая в аду?

Я барахталась, задыхалась в этом потоке вопросов. Наверное, я могла бы ответить: «Лес в Рабире (чьи деревья стояли наклонно из-за таинственных колебаний почвы)». Потом: «Вино, пламя…» — но не угадывала.

Слушая мои убогие ответы, Теода даже не снисходила до того, чтобы назвать их неточными. Она просто улыбалась — улыбкой, обращенной не ко мне, — и сегодня я спрашиваю себя, не напоминали ли ей эти беглые образы, подобные молитвенным заклинаниям, единственное интересовавшее ее существо.

И еще я уверена, что онникогда этого не слышал; просто таков был ее собственный способ искать его в пространстве. А при нем Теоде не требовалось говорить: в молчании она была чем-то большим, нежели голос.

Пока мы развлекались таким образом, в дом пришло — я узнала об этом лишь неделю спустя — первое письмо от Леонара.

На конверте стояло имя отца. Но его не было дома, когда почтальон принес письмо, и мать сама вскрыла конверт — вот уже тринадцать месяцев, как она ждала вестей от сына! Отец не на шутку рассердился.

— Тем, кто позволяет себе такие штуки, нужно бы пальцы отрубать! — грозно сказал он.

Особенно его разгневало то, что мать поделилась новостями с соседкой.

Мои сестры и братья, удивленные яростью обычно мягкого отца, примолкли. Родители поделились с ними содержанием письма лишь на следующий день. А до этого переговаривались между собой вполголоса, забыв о присутствующих детях.

— Где же он? — спросила Ромена.

Мать взглянула на нее, хотела было ответить, но только беспомощно махнула рукой: она и сама не могла точно сказать, где это.

— Очень далеко… в Африке.

В тот день они так больше ничего и не узнали.

Сегодня, когда я держу в руке и разглядываю это письмо, оно трогает меня своей хрупкостью, своим призрачным почерком; я подношу листок к лицу, и мне кажется, будто от него веет далеким ароматом моря. Это письмо побывало в кораблекрушении. Соленая вода разъела чернила, истончила бумагу. На конверте крупными красными буквами написано: «Кораблекрушение „России“».

Да, им приходилось долго скитаться по свету, этим письмам Леонара, пока они доходили до нас… То пароход тонул в море, то они терялись на суше, неведомо где. Они написаны тонким неуверенным почерком. Названия мест отправления чаще всего начинаются со строчной буквы — китай, африка, сенегал, — тогда как слова «Родители, Оазис, Шлюпка, Зуав» — с заглавной. И еще: во всех письмах то и дело мелькает фраза: «Хочу вам сказать…» Видно, он и впрямь очень хотел все сказать, сказать нам.

Это первое письмо было отослано 1 января из Хаджерат-Эль-м’Гуила…

Не знаю, стыдились или гордились мои родители, узнав, что их сын служит в Иностранном легионе. Думаю, они были скорее недовольны. Им приходилось слышать по этому поводу: «Туда идут только самые отчаянные». Но сами мы толком не понимали, с чем это едят.

Сев у моей постели, Теода рассказала все это, однако воздержалась от собственных оценок и не стала отвечать на мои расспросы. Это было внутреннее семейное дело, ее оно не касалось, и она просто сообщила мне главное, не желая принимать никакого участия в его обсуждении. Может быть, она преподнесла мне это событие, как подносят снотворное, чтобы усыпить человека и отвлечь его от того, что желательно скрыть.

Однажды ночью я проснулась от непонятного беспокойства. Мы были явно не одни. Из кровати, где спала Теода, доносились перешептывания и смешки.

Наутро она спросила меня:

— Ты слышала, как сегодня ночью приходил Барнабе? Он соскучился по мне.

— Нет, я спала, — ответила я.

Она бросила на меня странный взгляд: мы обе солгали.

На другую ночь мой сон был прерван монотонным шепотом, напоминавшим молитву. Наконец я различила в нем вопросы и ответы, и голос — как мне сперва почудилось, принадлежавший одному человеку — разделился на два. Мужчина, который не был Барнабе, но говорил о Барнабе, спрашивал:

— Как он с тобой? Подозревает что-нибудь?

Это был голос Реми.

— Говори потише!.. — приказала женщина.

Конца фразы я не разобрала; затем слова опять стали хорошо слышны.

— Все мужья одинаковы; когда это случается, они ничего не видят.

— Не говори о нем, я не хочу, чтобы ты о нем говорил! — нетерпеливо прервала его Теода. — А не то уходи! — Теперь она была одна. — Не люблю на тебя смотреть, когда ты сам по себе, когда мы не вместе. — И миг спустя воскликнула: — Убирайся!

Послышался шум борьбы и заглушенных пререканий, вызвавший у меня тоскливый страх; я была еще настолько слаба, что он поверг меня в оцепенение, — так я и пролежала до самого утра.

Долгие дни и долгие ночи мне пришлось жить с Теодой, отринувшей всех и вся. Я поправлялась, и мать перестала беспокоиться за меня.

«Вот она придет, и я ей все расскажу». Я желала появления матери, нетерпеливо ждала ее. Она пришла в конце недели.

— Сейчас отвезем тебя вниз, в Праньен, — сказала она мне. — Барнабе приехал за тобой с санями.

Она опять говорила своим непререкаемым, командным тоном.

На дворе стоял февраль. Значит, я провела здесь всю зиму! Глаза мои заболели от яркого снега, остриженная голова зябла. Окружающий пейзаж казался чужим и враждебным, я затосковала по теплой постели и полумраку комнаты. К санкам был привязан веревкой соломенный тюфяк; меня закутали в одеяла и уложили на него. Сверху плыло заснеженное бескрайнее небо, и мне было жутковато и неуютно в его холодной пустыне. Брат вез меня бережно, стараясь не трясти. Путешествие показалось мне ужасно долгим. На околице одна старуха вышла из дома и пристально вгляделась в мое лицо. Я услышала, как она прошамкала: