Москва нас больше не любит

Тут я немного отвлекся от того, что говорил философ (фотограф вообще давно спала), и, как мне показалось, понял, почему многих так сильно колбасило в 1999-2002 годах, когда было ощущение, что господин Путин и муза истории Клио всерьез строят в России капитализм на западный лад. Деньгам ведь плевать, какой ты. Просто надо суметь себя продать, нужны профессионализм, знания и т. д. и т. п., а остальное - твое личное дело. Это вот “личное дело” для многих оказалось совершенно неподъемной штукой.

“Что такое объект? - говорил упомянутый выше Годар. - Это жить в обществе, быть вместе”.

Я помню, как, нервничая и ругаясь, мне что-то горячо говорил один мой знакомый, книжник и левак из Санкт-Петербурга, все никак не находящий слов для объяснения своего неприятия происходящего.

- Что же, - говорил знакомый, - каждый теперь будет работать, жить частной жизнью, ходить по вечерам в супермаркете с тележкой, покупать телевизоры и автомобили в кредит - и все? И все?! А как же общественное благо, смысл жизни, наконец?!

И когда я ему сказал, что смысл жизни теперь тоже будет у каждого свой, он сильно рассердился на меня и сказал, что отчасти понимает западноевропейских радикалов 1970-х годов: Мысль о частном смысле жизни и отдельном существовании каждого кажется ему невыносимой.

Но все вскоре вернулось на круги своя, и традиционные российские “субъект - объектные” отношения между гражданином и российским государством были успешно восстановлены.

- Акакий Акакиевич у Гоголя ведь отчего страдал, вы не поняли? - тем временем спросил философ. Поскольку я, сами понимаете, ответил не сразу, он сказал: - Именно оттого, что он не может быть объектом ничьих отношений, ничьих эмоций и ни от чего больше. Даже городовой не обращает на него никакого внимания! С него на ходу сняли шубу и тут же о нем забыли. Он страдает именно от этого.

- Но не все же здесь такие! - сказал я.

- Не все, - согласился философ. - В России некоторые пытались вести и ведут отдельное существование. Пытались. Это ваше личное дело. Хотите - ведите. Не хотите - не ведите.

Когда мы уходили, уже в дверях, когда я одевался, философ, галантно подавший пальто нашей полуспящей фотографу, вдруг спросил у меня:

- Sorry… А вы ведь позитивный человек, да?

Я очень удивился:

- Ну… я стараюсь им быть.

- И вы стараетесь поступать разумно, рационально и верите, что мир устроен разумно? - философ улыбался.

- Ну, в какой-то своей части точно. - Я не мог понять, куда он клонит.

- И вы думаете, - философ почти хохотал, - что и здесь все как-нибудь разумно устроится?!.

Он очень развеселился. Мы расстались по-приятельски.

Потом, заходя в разные кафе, современные московские магазины и торговые центры, встречаясь с женой в нашем любимом интернет-кафе на Новослободской, садясь в новую редакционную иномарку, которая часто возила меня по делам, я иногда вспоминал эти слова философа, и все время внутренне спорил с ним.

Еще я вспомнил (через несколько дней), что Георгий Гурджиев был одним из любимых философов Адольфа Гитлера, и все не мог понять, надо ли мне обращать на это внимание: ведь Адольф Гитлер, как возразил бы мне философ, наверняка не стал бы любимым политиком Георгия Гурджиева, не так ли?

Часть вторая

Шутка, наверное?

(записки к 50-летию Победы)

Зашел числа 7-го мая в “Гоголь-моголь” в Столешниковом, там тогда столики во двор выносили. Это ж ведь в Москве до сих пор редкость, когда столики на улицу. Кафе полно, а на улицу летом столики - ни-ни. Культура не та-с. Как уследишь за клиентом на улице? Потом, мало ли, прохожие, руководимые классовой ненавистью, набросятся, стулья поломают. Плюс аренда тротуара, наверное, как на Уолл-стрит. Так и стоят столики кое-где, изредка. В Камергерском, на Малой Дмитровке, бывшей Чехова, но там - столпотворение, потом был “Гоголь-моголь” этот, еще было одно место на Маяковке, во дворе за бывшим аргентинским посольством, в Нескучном саду… Кстати, Нескучный не советую, дорого и кофе плохой.

Сел, взял винца, открыл журнальчик с интервью Гайдара (специально припасенный на этот случай), сижу, читаю. Что было сделано, а чего не было. Мемуары Милюкова… А народ постепенно прибывает и столиков свободных все меньше. Раз даже ко мне подошли: вы один? Но я сказал, что, мол, не надо, один, но жду друзей.

А потом смотрю, такие ребята подошли, свои вроде бы - он типа художник и она тоже не пойму кто, тоже вроде художница или что-то около. Какие-то милые люди, с хорошими, мягкими лицами. (И видно, хотя и не сразу, что она постарше). Стоят так растерянно, озираются. Я говорю: садитесь, пока место освободится, только я буду помалкивать, ладно? Засмеялись: ладно. И действительно, первые полчаса мне довольно легко молчалось рядом с ними, они о чем-то там болтали, я даже не помню, не слушал, так как после чтения интервью Гайдара погрузился в некоторую меланхолию, но когда они потихоньку достали фляжку с пятизвездочным азербайджанским коньяком и спросили, буду ли я третьим, тут уже отказываться и продолжать молчать было сложно.

Как говорится, мы разговорились.

То да се, вы кто? а вы? и как-то очень быстро съехали на политику. Лежащий на столе журнал плюс два дня до 50-летия Победы сделали свое дело. Про Путина, про Буша, который должен был приехать вскоре в Москву, про 9 мая, про экстаз весь этот истерично-фальшивый, про то, что хочется от этого куда-нибудь из родного города свалить, про ментов на улице и “лиц кавказской национальности”, шутили как-то смешно, что, мол, все теперь себя так чувствуют… - “лицами”. Неплохой какой-то разговор вышел, не тяжелый и как-то даже освобождающий от чего-то - типа ты не один, засмейся, все образуется.

И вдруг я вижу, что девочка-официантка неподалеку, беленькая такая, невзрачная, в пиджачке кожаном, - нас слушает. Может, она, конечно, и не слушала вовсе, но мне стало казаться, что слушает, а знаете, когда такое даже кажется - все равно неприятно. И еще охранник - молодой, бритый, с агрессивным лицом, к ней подошел, и - стоят, недалеко от нас, вроде в нашу сторону не смотрят, но молчат и, мне кажется, вместе слушают, о чем мы треплемся.

Я сказал об этом своим новым друзьям. Рома (так парня звали) говорит: вы меня пугаете, не надо, а дама его, какое-то татарское имя… Райсан, кажется, или Райхан, точно не помню, она говорит (что значит женщина): перестаньте, таких разговоров сейчас в Москве каждый второй. Кому мы нужны? Они, наверное, на наш коньяк напрягаются.

- Хорошо, - говорю, - сейчас проверим.

А у нас как раз коньячная фляжка кончилась.

- Закажем еще?

Рома говорит: - А как же. Уходить сейчас, что ли?

Ну, мы эту девочку подзываем, делаем заказ, и я без перехода после заказа говорю: - Ну что, о чем мы говорили, интересно?

И она, без малейшего удивления, ясно смотря на меня своими серыми мышиными глазками, говорит: - Я не слушала, правда.

-  Правда, - когда она отошла, сказал Рома несколько ох.евши, - правда не слушала. Мило.

Я тоже, честно говоря, слегка напрягся. Одно дело - наши отчасти вернувшиеся советские привычки, в духе “телефон подушкой прикрывать”, но при этом это же не вполне все всерьез, это же игра отчасти такая, в “СССР” и все сопутствующие прелести, а другое - это ее “правда”.

Ну ладно, думаю, может, к слову пришлось, и у них где-нибудь в школе на Алтуфьевском шоссе или Мытищах два года назад так говорили: “Я не списывала, правда”. Типа глагола “is” у англичан, грамматическая конструкция, слышится, но не переводится. Сидим дальше. Я (думаю: плевать я на нее хотел) рассказываю, как в Киев в 2004 году ездил, как там было хорошо, какой подъем был в людях, какая энергия светлая в городе, потом Райсан говорит: я замерзла, пошли в помещение и вообще (типа от этой “мышки” подальше). А у “Гоголя-моголя” раньше “зимняя база” была в здании. Несколько холодноватый интерьер, правда, я когда в первый раз пришел, вообще подумал бр-р-р, ну и местечко, но потом привык, ничего, и люди в здании работают славные - раньше был бармен Миша, большой такой, он у них работал чуть ли не с основания, я с ним всегда здоровался, ну, и девочки-официантки тоже симпатичные, улыбчивые, и с каким-то в глазах выражением - не только про крупу думают, как эта мышка на улице…