Тихий океан

— И на самоубийц я ходил смотреть, — продолжал его попутчик, — вроде братца сегодняшнего нашего покойника… Он взял веревку, да и пошел в лес, — заключил он, остановившись, — то ли для того, чтобы заглянуть Ашеру в глаза, то ли для того, чтобы перевести дыхание. — Но не успел веревку на сук накинуть, как его поймали и силой притащили домой. Там на него навалились брат, которого завтра хоронят, и батрак, и удерживали, пока он совсем не выдохся и не утих. Они подождали, пока он не уснет, а потом сами легли спать. А на следующее утро хватились, ан глядь! — а его в кухне и нет. Сначала кинулись на гумно, посмотреть, не там ли. Пока жандармы не приехали, он так и висел, трогать-то они его не решились… — продолжал попутчик.

Перед ними теперь раскинулся широкий, пустынный луг, сбега́вший по покатому склону холма в низину, тянувшийся по дну низины, потом взмывавший на другой, крутой склон и обрывавшийся у самого крыльца Ашера. Оттуда открывался вид далеко на юг, и по вечерам Ашеру казалось, будто там, на юге, простирается волшебная страна, не нанесенная ни на одну карту. Его попутчик не обращал внимания на эти красоты:

— Вечером виноградарь, как у нас называют батраков, побрил покойника и так ему лицо изрезал, что его нельзя было и показать. А потом, обмыв и одев покойника, распустил слух, что он-де, хотя и повесился, не обмарался, и оттого всякие сплетни пошли в народе. Потому-то родные покойника и запретили ему идти на похороны, — добавил он.

Тут навстречу им попался отец соседа, — в черных наушниках и в шляпе, он толкал тачку. Он было притворился, что их не замечает, но, поравнявшись с ними, все-таки слегка улыбнулся. Между тем Ашеров попутчик почтительно стянул картуз и молча подождал, пока старик не скроется из виду, чтобы потом продолжить без помех.

— У него, у покойника-то, — пустился в подробности любитель похорон, — вся родня умерла не своей смертью, прямо страх берет.

Две дочери, когда забеременели невенчанные, отравились (он употребил выражение «сами себя окормили»), потому что их любовники сказали, мол, знать вас больше не знаем. Одна от боли несколько дней перед смертью кричала, не умолкая. Он помогал отнести ее в Вуггау, тогда ведь ни проезжей дороги не было, ни машин таких, чтобы до них можно было добраться. Два дня спустя она умерла. Теперь Ашер мог разглядеть вишневые деревья за домом, окутанные дымкой увядающих листьев, ярких, точно перья желто-алой райской птицы. Он свернул с дороги на луг и прямо по лугу, наискосок, направился к дому. Попутчик не отставал.

Началось, мол, все с того, продолжал он, что отец покойного спятил. Никому и невдомек, отчего бы это. Якобы он повсюду носил с собою все свои деньги. Все никак не мог решиться, то ли ему их в банк положить, то ли схоронить где в доме. Как-то раз хватился, — а денег-то как не бывало.

— Кто говорит, он их потерял, кто говорит, их у него украли, — горячился попутчик.

Ашер нагнулся поднять гнилое яблоко, вокруг которого на земле образовались белые круги плесени.

— Я вам надоел? — вдруг спросил попутчик.

Ашер заметил, что он задал этот вопрос, только убедившись в том, что сумел его заинтриговать.

— Продолжайте, — приободрил его Ашер и пригласил зайти в дом, до которого оставалось недалеко. На плите, выложенной кирпичом, приютились цветочные горшки с полузасохшими геранями.

— В это самое время батрак купил корову, — рассказывал попутчик. — Само собой, фермер стал его подозревать и донес на него в полицию. Его арестовали и продержали в заключении месяц или около того, но улик против него не нашлось, и его снова освободили.

Батрак даже от фермера не ушел, чтобы доказать свою невиновность. Однако фермер пошел к гадалке в Арнфельсе, чтобы узнать, кто же у него украл деньги, потому как никто ему втолковать не мог, что деньги он сам потерял. Гадалка-то ему и скажи, мол, это батрак украл деньги, а он и поверил. В тот же день он повредился умом. С той поры соседу пришлось за ним приглядывать, а не то он в приступах ярости бил и крушил что ни попадя.

— Они, — продолжал попутчик, — целыми неделями держали отца в комнате, запирали, пока он не образумится. А если он пытался просунуть руку между разбитой дверью и дверным косяком, то тесть, который сидел за дверью на стуле, колотил его по пальцам деревянным башмаком. Еду ему приносили в комнату, пока он спал. В конце концов он поутих и обещал вести себя прилично, и тогда его выпустили.

Но не успел он выйти из-под домашнего ареста, как тут же принялся буйствовать пуще прежнего и угрожал убить всякого, кто ему попадется. Тогда окружной врач постановил поместить его в психиатрическую клинику в Фельдхофе. В тот же день с равнины, из Заггау, пешком, — проезжей дороги-то, как я уже сказал, еще не было, — на ферму пришли два санитара. Один нес смирительную рубашку, другой шел себе и покуривал. Увидев санитаров, отец кинулся в сад. Но санитары и в ус себе не дуют, пришли на ферму, потом спросили у сына, который спрятался на сеновале, где отец. Еще осведомились, нет ли у него оружия. Потом попросили чего-нибудь выпить, а потом, завидев отца, бросились за ним. Нагнали его быстро, он кинулся по склону вверх, в яблоневый сад, а сам все кричал без умолку, за ветку зацепился и рубаху порвал, а под конец попытался отбиться от них дубиной. Но санитары быстренько сбили его с ног, скрутили и натянули на него смирительную рубашку. А он все это время кричал, просто надрывался. Но санитарам хоть бы что. Они совершенно хладнокровно его повели, подталкивая перед собой, и так шли лесом, по лугам и полям, пока не добрались до Вуггау, где их ожидала «скорая». Пока они эдак шли, крестьяне на полях отрывались от работы и молча смотрели, как они его перед собой толкают, а он кричит и кричит. Однако санитарам больше ничего не оставалось. За ними какое-то время и дети бежали, пока родители их не окликнули. Никто не плакал, потому что фермера этого не любили, а находились и те, кто над ним смеялся, то ли по глупости, то ли по черствости, а может и так, по привычке.

Ашер заметил паука, который тотчас уполз под листья. Однажды они с Катариной наблюдали, как паук в пустоте плетет паутину. Он приподнял конец брюшка и выпустил длинную шелковистую нить, и ее немедленно подхватил слабый, почти не ощутимый воздушный поток. Нить приклеилась к ветке, паук ловко приземлился на нее и сразу взобрался по нити, как по мосткам. Снуя туда-сюда словно челнок, паук медленно соткал свою паутину. Ашер очнулся от воспоминаний и поднял глаза на крестьянина, прервавшего свой рассказ.

— Не смею вас задерживать, — произнес он и ненадолго задумался.

— Владелец похоронного бюро неплохо на нас нажился, — помолчав, добавил он. — Его все знают, даже в Прединге и Ляйбнитце. У него весь дом, все комнаты и даже коридоры заставлены добром покойников, чего там только нет: и вещи, и инструменты, и приборы, и картины, и безделушки, оружие всякое.

— Странный он человек, — снова помолчав, присовокупил его разговорчивый попутчик.

Потом он задумчиво протянул:

— Да-да…

И заключил:

— Да мне и пора.

И еще немного потоптавшись, ушел.

Паук как раз спрятался в свернувшемся трубочкой сухом листке. Уходя, любитель похорон поднял лист и, бросив на него мимолетный взгляд, раздавил выпавшего паука ногой. Ашеру бросилось в глаза, что он был босой.

Он опоздал к обеду и застал только старую тетку вдовы. У нее было круглое, неподвижное лицо, на котором не отражались никакие чувства. Она была низенькая и проворная. Она никогда не отвечала сразу, поэтому Ашер вечно гадал, расслышала она его или нет. Отвечала она всегда кратко и недвусмысленно, подобно тому как никогда не делала ни одного ненужного движения. После обеда он никак не мог решить, чем заняться дальше.

В палисаднике возле дома Цайнера цвели георгины. На Ашера нахлынули воспоминания. У родителей его жены был маленький садик, в котором они выращивали георгины: желтую «Вирджинию», похожую на большие одуванчики, лилово-розовый «Эйприл доун» и красный, с желтыми кончиками лепестков, «Джескот Линголд». Он вспомнил тещу: она плохо видела, и он по садовым каталогам искал для нее сорта георгинов и заполнял бланки заказов. Из года в год поздней осенью она выкапывала клубни георгинов и, прежде чем весной посадить снова, подсушивала их на чердаке. Из года в год она разводила в саду все новые, пышно разраставшиеся сорта георгинов. Он улыбнулся, глядя на георгины Цайнера и мысленно повторяя знакомые названия: вот алый «Епископ Лландаффский», вот белый, с зеленоватой сердцевинкой, «Твайлайт тайм», вот фиолетово-розовый, больше метра высотой, «Президент Мес»…