Тихий океан

— Разве оно не повысило уже существующие налоги и не ввело новые? — вопрошал он. — Разве не возросла стоимость жизни, и разве фермеры не получают за свой труд все меньше и меньше? А государственный долг тем временем растет.

— А что принесла такая политика крестьянам? — спросил он наконец.

Он порылся в своих бумагах и полистал заранее заготовленные записи.

— А кому хуже-то стало, чем раньше? — вдруг спросил сосед Ашера, вынув изо рта сигарету.

Депутат оторвался от бумаг и поискал глазами того, кто осмелился его перебить.

— Вы спрашиваете, кому стало хуже? — Он неодобрительно оглядел усомнившегося. — Вот вы, крестьянин, разве проживете на доходы от своей сельскохозяйственной продукции? Разве вы не вынуждены искать дополнительный заработок, чтобы содержать ферму?

Депутат отдавал себе отчет в том, что вступает в дискуссию, чреватую для него провалом, ведь и Народная партия никак не сможет улучшить положение крестьян. Поэтому он быстро сменил тему и снова обратился к собравшимся:

— Я знаю, как высоко здесь, на селе, ценят и как трепетно берегут еще не родившуюся жизнь. Но какую позицию заняли по этому вопросу социалисты? Они полагают, что до наступления четвертого месяца беременности человеческой жизнью можно распоряжаться как угодно! А вот Народная партия, напротив, стремится защитить человеческую жизнь в любом возрасте и в любых проявлениях!

— Пусть каждая сама решает! — громко вмешался сосед Ашера, однако на сей раз депутат не удостоил вниманием его слова.

— Глава земельного правительства, — продолжал он, — поручил мне поприветствовать вас от его имени. Он просит отдать за меня ваши голоса.

С довольным видом он стал складывать свои бумаги, дожидаясь аплодисментов. Рядом с ним откуда ни возьмись появился молодой фотограф и стал снимать на «полароид» всякого, кому депутат пожимал руку.

Разговаривая с женой по телефону из трактирной кухни, Ашер наблюдал, как депутат садится в лимузин и опускает стекло. Его шофер развернулся, осторожно маневрируя между тракторами, и быстро укатил, взяв курс на федеральную трассу.

Пообедав, он отправился в обратный путь. Дверь пожарной части пестрела еще целыми и уже полу оборванными плакатами. Над дверью виднелось окно с распахнутыми ставнями. На глазах у Ашера в окно влетела какая-то птица и исчезла в сумраке пожарной каланчи. Чуть дальше на карнизе крестьянского дома созревали помидоры. В подвальном окне сидела кошка, рядом лежали ржавые клещи. В этих простых картинах он ощутил привкус вечности, и они показались ему невыразимо трогательными. Там, где крестьянин с женой и сыном убирал кукурузу, уже возвышались пирамидальные кукурузные стога. Он пришел в дом вдовы и уселся в горнице. Жилые помещения у вдовы были устроены прямо над хлевом. Из окна открывался вид на кусты красной смородины, росшей на склонах холма. Ближе к дому росли высокие вишни и груша, под грушей стояли стол и скамейки. Вдове было около шестидесяти, у нее были мягкие черты лица, серо-голубые глаза, черные волосы и пухлые губы. Ашер стал смотреть, как она готовит на белой, выложенной кирпичом плите. Над духовкой спали кошки. Собаки забежали в дом и облизали Ашеру руки. Вдову звали Юлиана Эггер. Ее муж более десяти лет тому назад умер от силикоза. Работал горняком в Томбахе, сказала она. В Томбахе было месторождение каменного угля, не так давно весь уголь кончился, и рудник закрыли. Горнякам приходилось вырубать уголь, лежа на животе в низких штольнях. После смерти мужа она осталась одна с тремя детьми; дочка потом вышла замуж, один сын работает пекарем, другой помогает ей управляться на ферме.

Он выпил стакан вина, который налила ему вдова, и спросил, может ли он у нее столоваться. Вдова согласилась. Потом он купил у нее пяток куриных яиц, и она завернула яйца в газету.

Овраги чередовались с рыбными прудами. Ему опять пришли на ум крошечные животные и растения, живущие в этих маленьких прудах, словно подвешенные в воде прозрачные одноклеточные, сине-зеленые и золотистые водоросли, простейшие, пресноводные губки, мшанки и коловратки. Сколько же их он пересмотрел в объективе микроскопа! Из солнечников ему особенно запомнился солнечник обыкновенный с кругленьким тельцем, который отдергивал ложноножки при любом прикосновении и питался инфузориями и десмидиевыми водорослями. С удивлением он наблюдал в микроскоп, как солнечники захватывают добычу своими прозрачными ложноножками и обволакивают ее всем телом. А теперь он смотрел, как по небу плывут полупрозрачные, сероватые облака. Над горами облака образовали сплошной мягкий, вздымающийся пологими холмами покров, сквозь который просвечивали лучи нежно-розового заката, и на его фоне горы на горизонте выделялись темно-синими силуэтами. Он вошел в дом, поднялся на чердак и забрался в постель. Зверек за деревянными перекрытиями снова ожил и принялся скрестись, и у Ашера даже потеплело на душе. Потом ему пришло на ум партийное собрание, и он автоматически припомнил крестьянина, который сидел рядом с ним. Вот уж кто верил в жизнь.

5

На следующий день, ближе к вечеру, в дверь постучали. На пороге переминался с ноги на ногу человек с носом, как подумалось Ашеру, похожим на птичий клюв, — явно сломанным, и сломанным не однажды. Тоненьким голосом, заикаясь, он попросил Ашера пойти вместе с ним к умирающему старику, который жил по соседству. Ашер согласился.

Старик этот якобы ни разу в жизни не бывал у врача. «Н-н-никаких врачей!» — заикаясь, выдавил из себя гонец. Ашер рассовал по карманам ампулы и шприцы и двинулся следом за пришедшим. Неужели они догадались, кто он? Неужели они знают? Небо было голубое, солнце ослепляло. Ашеру почудилось, будто его внезапно разбудили от глубокого сна. Когда пришел заика, он сидел в кухне и читал. Только теперь он заметил, что дует сильный ветер и гонит по небу белые облака, тени которых скользят по холмам. Одни холмы, луга, дома, деревья купались в солнце, другие на мгновение окутывала тень, словно от пролетающей в небе огромной птицы. Заика придерживал шляпу, Ашер бежал за ним, точно неотступно преследуя. Ему казалось, будто его, беспомощного, подхватывает и уносит порыв того ветра, что раздувал полы его куртки, чуть не выворачивая наизнанку, ерошил волосы, и так на всем пути в лес. С деревьев уже облетела почти вся листва, и потому казалось, что в лесу светлее, чем прежде. В овраг свалили яблочный жмых, оставшийся после выжимки сока, — подкормить лесную дичь. Дальше они шли полем. Заика обернулся и, вытянув руку, показал ему дом. Ашер кивнул. Он смотрел под ноги, чтобы не оступиться на мягкой земле, и сильно запыхался. Бегать он отвык, и ему мучительно не хватало воздуха. Заика отворил железную дверь. Ашер заглянул в темную комнату. Ее скудно освещали два маленьких оконца. Привыкнув к сумраку, Ашер понял, что его привели в кухню. В углу возвышался покрашенный в синий цвет шкаф, буфет тоже был покрашен синей краской. С потолка свисали гроздья кукурузных початков. В постели лежал исхудавший старик с пышными седыми усами и длинными, расчесанными на пробор волосами. Челюсть у него отвисла, взор невидящих глаз был устремлен в пустоту. Ашер подошел поближе и увидел круглые, кое-как замотанные проволокой очки на краю стола у постели. Священник как раз собирал все, потребное для причащения. Это был человек среднего роста, с крючковатым носом, придававшим его облику неприветливость и враждебность. Губы у него были тонкие, выражение глаз за стеклами темных очков различить не удавалось, волосы растрепаны то ли ветром, то ли еще после сна, а лицо непроницаемое, словно маска. Ботинки у священника скрипели при каждом шаге, а серый костюм настолько истрепался, что ткань на обшлагах и на локтях выцвела. На лице его застыла какая-то странная гримаса — не то вызова, не то просто усталости. Однако Ашер не мог избавиться от ощущения, что вызывает у священника непреодолимую неприязнь. Неужели он о нем что-то знает? Остерегается даже вступать с ним в разговор? Или это он всегда такой, угрюмый от природы? Священник поспешно вышел из дому с робкой, едва заметной улыбкой, словно за что-то прося извинения. Ашер подошел к умершему и закрыл ему глаза. Лицо у покойного было удивленное. На стене висел коврик, а к нему была приколота фотография, запечатлевшая покойного солдатом во время Первой мировой войны. Форма висела на нем мешком, кепка смялась, над одним из нагрудных карманов красовался орден. «Он никогда не выглядел молодо, — подумал Ашер. — Наверное, у него не было времени побыть молодым. Работа иссушила его еще в юности». На другой фотографии умерший был запечатлен среди крестьян в черных бархатных шляпах с зелеными лентами. К нему прильнул обритый наголо мальчик в кожаных штанах. Между кромкой штанов и гетрами у него виднелся белый краешек подштанников. Висела на стене и свадебная фотография покойного. На ней он был запечатлен с женой на опушке леса. Усы у него были молодцевато закручены, он щеголял в широкополой шляпе и белой рубашке, на шее у него был завязан бант, под расстегнутой курткой поблескивала цепочка от часов. Жена позировала, взяв его под руку. В платье до пят, с серьезным выражением лица, она держала завернутый в бумагу букет астр. Справа и слева, как часовые, стояли двое мужчин в шляпах, белых рубашках и с усиками. Но самым удивительным Ашеру показался маленький столик на высоких ножках, на котором перед новобрачными лежала какая-то книга. Ашер наклонился над покойным, чтобы рассмотреть ее название, но и вблизи не сумел ничего разглядеть. Кроме фотографий, на ковре висели в рамочках военные награды, в том числе железный крест. Только тут Ашер заметил, что в комнату вошла женщина. Она открыла шкаф и принялась в нем рыться. Тотчас появилась еще одна, пожилая, женщина, но, увидев Ашера, замешкалась на пороге. Первая была высокая, стройная, седовласая, в большом узорчатом переднике, вторая — совсем крошечная, вся в морщинах, словно печеное яблоко. Постояв в дверях, она робко подошла к шкафу и стала принимать вещи, которые передавала ей первая: простыни, одежду, одеяла, какие-то футляры, гребни, щетки.